А лошади были куда любезнее Фонтранжам, чем даже собаки.

Ведь все представители его рода, еще со времен короля Хлодвига, участвовали в войнах — и, разумеется, не пешком, а верхами. Конь служил им пьедесталом человека на земле. Фонтранж похолодел: этого еще не хватало!.. Он накинул халат и подошел к окну. Уже выпала ночная роса, и в его спальню повеяло таким чудным густым ароматом цветов и трав, что он боязливо затаил дыхание, опасаясь за хрупкость своих ощущений; потом наконец решился вдохнуть — робко, точно ему грозила газовая атака. По счастью, две рослые, как ели, цветущие магнолии, стоявшие по углам замка, успели донести до него свой пряный аромат, и, овеянный им, Фонтранж рискнул взглянуть из окна в ночную тьму. Луна светила вовсю, и в ее сиянии на другом берегу Сены явственно виднелись черепичные крыши Дольфоль де Бертеваль, имения животноводов, которые в этот час все, включая жен и дочерей, безмятежно переваривали во сне мудрые заветы своих предков Бертевалей, касающиеся телят, быков и всякой мелкой живности, зная, что, проснувшись, увидят свое поголовье в добром здравии. Он позавидовал им. Неужто Господь бог решил отнять у последнего из Фонгранжей древнюю привилегию въезжать во все церкви христианского мира верхом на лошади, дарованную им еще в 1125 году?! Он вернулся в постель, снова открыл Бюффона. Но то же самое безразличие, которое отвращало его от псарни, та же горечь, что завладевала им при виде чистопородного пса, та же детская обида от сознания всей никчемности собачьего благородства вопреки утверждениям Бюффона, те же большевистские мысли о всеобщем равенстве уже отравили и его отношение к лошадям. Могучие скакуны, на которых первые Фонтранжи под предводительством Карла Великого создавали Францию: Диадумен, их первый конь, побивший в 1781 году коня герцога Орлеанского; Фоблас, в 1848 году вытащивший зубами из воды, как собака, тонущего хозяина, — все они теперь в его представлении ничем не отличались от жалких крестьянских лошаденок. Французское рыцарство внезапно оказалось выбитым из седла. История Франции стала историей ее пехоты. Азенкур, Рейсхоффен, все эти имена, связанные с поражениями людей и, в то же время, с триумфом лошадей, звучали в ушах Фонтранжа так же обыденно, как мещанские имена Бувин или Кульмье. Он захотел проверить себя. Боясь проходить через холл с фамильными портретами, где лунный свет грозил обнаружить перед ним, между двумя незнакомыми предками, пса или коня, чье имя и история, в отличие от их хозяев, были ему досконально известны, он спустился по башенной лестнице, миновал службы и широким решительным жестом шлюзового смотрителя, впускающего в створки реку, чтобы покончить с собой, распахнул двойные двери конюшни.

Фокстерьер, спавший в углу стойла, тихонько заворчал — беззлобно, просто для порядка. Но и с ним и с его чистопородными собратьями было уже покончено, и Фонтранж резко прикрикнул на пса. Луна залила конюшню молочным светом. Фонтранж, в халате, в сандалиях на босу ногу, стоял и смотрел на четверку любимых лошадей, точно пожилой Аполлон на свою квадригу, которую никогда больше не запряжет в солнце. К аромату магнолий теперь присоединилось благоухание жасмина, заполонившего внутренние дворы замка. Как радостно он вдыхал его прежде вместе с крепкими запахами конюшни, когда еще до зари выезжал на псовую охоту! Даже сейчас всепроникающий сладкий аромат волновал его душу, как обещание… Но какое обещание? Неужто магнолии, жасмин — словом, природа — проникли в мысли Фонтранжа? Да, все, что сулило их нежное благоухание, было правдой; вот только обещания эти, по странной, непостижимой для Фонтранжа логике, касались одного лишь прошлого. «У тебя будет счастливое прошлое!» — шептали магнолии, а жасмин добавлял: «Твое будущее было печальным и мрачным, но ты обретешь счастье, бедный Фонтранж, в светлых прошедших днях!»… И бедный Фонтранж с уныло поникшими галльскими усами, впервые стоя перед своими лошадьми без монокля, в конюшне, исполосованной лунным светом и тенями, тщетно пытался отрешиться от дурманящих цветочных ароматов и найти единственно верный путь между тем, что было, и тем, что не сбылось. Лошади безмятежно дремали, лежа на плетеных циновках: две чистокровных, полукровка и коб[19]. Фонтранж разглядывал их со смесью неприязни и жалости, — так мужчина смотрит на спящую постылую любовницу, которую решил бросить. Коб тихонько похрапывал. Подогнув под себя или выбросив набок ноги в позе, какую художники обычно изображают, когда им не хватило места на альбомном листе, лошади лежали на земле, как морские коньки на воде; далекие от своих написанных над стойлами имен, которыми нарекли их люди, далекие от любого языка, любой мысли, они вкушали сон простых, неразумных животных; они пили из черной реки забытья, из первобытного хаоса. Луна совсем выбелила светлые пятна на спине серого в яблоках, которые он унаследовал от своего отца Хеврона. Но ни слава Хеврона, ни эти ярко-белые медали не будили больше воспоминаний и гордости в сердце хозяина. Фонтранж слегка устыдился того, что застиг спящими эти великолепные создания, которые мысленно предал, и невольно кашлянул, как поступил бы при виде друга, застигнутого сном, выдающим его с головой. Три лошади узнали хозяйский голос; серый и коб даже встали, приветливо заржав. Что чистая, что смешанная крови с одинаковой силой подогревали в лошадиных сердцах верность Фонтранжам. Внезапно вырванные из темной бездны сна, они боязливо косились на лунное половодье. Но луна, по крайней мере, навела на них глянец. Никогда еще луна так сильно не тревожила сердца лошадей Фонтранжа и так усердно не наводила глянец на их спины.

Одна только Себа не пожелала встать. Это была чистокровная арабская вороная; образец такой породы неизменно водился у Фонтранжей со времен Людовика Святого. Имя Себа носила любимая лошадь Пророка; правда, иппологи до сих пор не решили, был ли то жеребец или кобыла. Да и здесь, в замке, царила та же неразбериха: суровые Фонтранжи нарекали этим именем жеребцов, мягкосердечные — кобыл… Итак, Себа спала. Она спала почти совсем, как женщины, — изящно подогнув ноги, смежив длинные ресницы, запрокинув голову; а еще она походила на ту газель, которую некий бедуин, отправляясь в путь, поставил впереди чистокровной кобылы, ее матери, и своего племенного жеребца. Невзирая на почтенный возраст, Себа оставалась любимицей Фонтранжа. Она была его фантазией, его знанием: он учился обращению с лошадьми только по специальным арабским трактатам, и книги эти достались ему одновременно с Себой. Не способный запомнить ни одного английского или немецкого термина верховой езды, Фонтранж, тем не менее, знал наизусть словарь Пророка и других великих арабов, касающийся обучения и жизни лошадей. Можно сказать, что он объяснялся с Себой только по-арабски в первый год ее жизни, то есть, в период, необходимый арабской женщине, чтобы научиться понимать, одеваться, есть и любить по-французски. И еще она была его поэзией. Фонтранж, в жизни не читавший французских стихов, знал на память десятка два, если не больше, изумительных арабских поэм, лучших в мире, если верить Абенсеррагам[20]. Он восхищался поэтическими турнирами, где стихотворцы древнего Йемена состязались в воспевании хвостов своих коней или звука их галопа. Он приходил в восторг от традиционной метафоры последнего двустишия, резкой, как удар хлыста перед финишем. Он считал справедливым присуждение главной награды поэту, сравнившему хвост Себы со шлейфом новобрачной, а ее галоп — с треском веток в пламени костра. Себа попала к Фонтранжу в счастливый год его теплых отношений с Жаком. Арабская поэзия — это не что иное, как диалог отцов и детей по поводу их скакунов. И вместо того, чтобы растолковывать Жаку Регенсбургские легенды, Фонтранж научил сына этой живой поэзии, показывая ему Себу со всех сторон и объясняя, точно Пророк — своим ученикам, почему эта лошадь считается безупречной: спереди она выглядит нетерпеливой, сзади — осанистой, а сбоку — могучей; назавтра же, прочтя ему другую поэму, говорил, что Себа идеальна, ибо спереди похожа на ястреба, со спины — на льва, а сбоку — на волка. И именно в тот единственный день, когда Фонтранж прочел описание двумя наблюдательными арабскими девушками коня, принадлежавшего их отцу Амиру, он впервые глубоко задумался о своих собственных дочерях. И, конечно, Себа послужила Жаку первой наставницей в верховой езде. Он тогда привязал мальчика ремнем к седлу. Как он мог забыть в ту минуту, что она вела свой род от знаменитого Даира — «алмаза Палестины», — чья бурная кровь сулила беду седоку, чьи потомки примчали на своих спинах к гибели не одного славного короля, обрекли на изгнание целые народы?! Да, ничего не скажешь, судьба безжалостно насмеялась над отцом, боявшимся, что сын не сможет усидеть в седле на этой пособнице несчастья!.. Бедная Себа!