Раздался крик: «По вагонам!» Моиз с торопливым раздражением и стыдом за свой пятнадцатиминутный розыгрыш, покупал и швырял в купе вещи и газеты, которые окончательно сбили с толку венгров и румын, несостоявшихся попутчиков Эглантины, — сигары, «Финансовый вестник». Неужто эта прелестная особа курит сигары и работает в банке? Это было бы слишком хорошо! А, может, все-таки мужчина едет вместе с нею, и то, что они приняли за сцену прощания, было сценой нежности? Но вот уже провожающие отодвинулись от поезда, словно начался отлив; вместе со всеми шагнула назад и Эглантина… Попутчики Моиза разочарованно переглянулись: оказывается, им выпал приз по отъезде, не по прибытии. Молодая женщина не ехала этим поездом, и вся прелесть путешествия тут же поблекла в их глазах перед прелестью Парижа и пребывания в нем. Ей-богу, железнодорожной Компании не следовало бы так коварно обманывать доверчивых пассажиров, дозволяя подобные сцены прощания на перроне! Впрочем, их возмущение рассеется назавтра же утром, когда они обнаружат в коридоре поезда других юных дам, скромно прижавшихся к стенке, чтобы пропустить попутчика; надо же, никто и не видел, как они садились в вагон, а вот теперь, как ни в чем не бывало, стоят у окошка, словно родились за эту ночь в незанятых спальных купе… Итак, нужно было уезжать… Нужно было впервые обнять Эглантину на глазах у публики… Моиз снял шляпу, открыв зрителям лысеющую голову и смятенные глаза — довольно живописное зрелище, но отнюдь не смешное благодаря Эглантине, которая, игнорируя разделявшую их пропасть возраста, ласково коснулась его лица, коснулась не губами, а улыбкой, разом зачеркнув этим нежным, искренним прощанием любые возражения, какие могла бы породить эта сцена в аллегории под названием «Юность, лобзающая старость» или «Прощание невинности с пороком»… И теперь Моиз, впервые вознесшийся над Эглантиной благодаря вагонной подножке, давал свои последние наставления:

— Развлекайся вовсю, ладно? Выходи почаще на люди, не забывай о танцах!

Попутчики Моиза изумленно внимали этим советам, сулящим ему верную гибель. Где им было знать, что его фраза означала: «Танцуй с кем хочешь. Возвращайся домой как угодно поздно. Но только не звони! Если молодые люди будут слишком пылко сжимать тебя в объятиях во время танца, пусть их тешатся, но только забудь номер, который вызовет к тебе Фонтранжа даже из Верхней Бургундии. И если твои воздыхатели, провожая тебя домой в авто, станут чересчур крепко жать тебе руки, потерпи, Бог с ними. Но помни, что молодых девушек, которые звонят, сидя обнаженными в ванне или стоя одетыми в грозу, ждет неминуемая смерть».

— Не звони, Эглантина! Обещай мне!

— Что вы сказали?

Но поезд уже тронулся. Моизу стало стыдно. Он не был уверен, что Эглантина не расслышала. Боже, какое мучение — знать, что телефон, соединяющий нас с врачами, поставщиками, вообще, с внешним миром, может соединить Эглантину с миром подземным, тайным!

Вон она посылает ему воздушный поцелуй, подняв руку жестом, очень близким к тому, который он ей только что запретил на целый месяц… Моиз уселся лицом по ходу поезда, но зато его соседу, обреченному ехать до самой Венеции спиной к локомотиву, удалось еще несколько секунд любоваться Эглантиной… Она все стояла на перроне, словно даже на миг не хотела увеличивать интервал между собою и Моизом, чей поезд уже исчезал за домами Иври, напоминая издали и сзади черный гробик на колесах… Она с улыбкой думала о Моизе, наверняка ревниво думающем сейчас о Фонтранже в своей передвижной тюрьме с окошками… Она думала о Моизе, подозревающем ее в желании звонить Фонтранжу, танцевать с Фонтранжем… Но о самом Фонтранже она не думала.

Покинув вокзал, она отослала свой автомобиль — и тут же пожалела об этом. Телеграфировала из первого же почтового отделения старому Мордехаю, дяде Моиза, отменив свой приход к ужину — но тотчас пожалела и об этом. Однако мысленно она уже развязывалась со всеми прочими обязательствами: завтра она НЕ пойдет мерить вечернее манто, а послезавтра НЕ пойдет в этом не готовом манто на концерт; правда, каждому из этих мелких восстаний сопутствовало чувство болезненной неловкости, странное для нее самой. А ведь она просто-напросто рвала сети, сплетенные для нее Моизом. Вот она уже отодвинула встречу с ним на целую неделю, отменив свое участие в благотворительном базаре; а вот уже и на целый месяц, — отказавшись от охоты на ворон в компании Шартье. Ей и невдомек было, что всего через десять минут после отъезда Моиза она вернулась к тому состоянию, в котором он повстречал ее пять месяцев назад, — без автомобиля, без ужинов с Мордехаем, без классической музыки, без Моцарта. Она не подозревала, что ведет себя так, будто специально дожидалась этого отъезда, чтобы тут же стряхнуть с себя все навязанные Моизом занятия и привычки. Ее новоявленная свобода была свободой, позволившей ей некогда встретить Моиза, а теперь обратившейся в свободу обманывать его. Знай Моиз в своем поезде, что все развлечения, столь тщательно им спланированные, дабы по часам заочно следить за своей подругой, что все это хитроумно составленное расписание визитов, концертов и обедов уже рухнуло, сведя на нет расписание его любовных порывов и чувств, направленных издалека в Париж, он был бы потрясен этим не меньше, чем обычной, вульгарной изменой. А на Эглантине, через минуту после отъезда Моиза, не осталось ни малейшего его отпечатка. Она вовсе не была скрытной или лживой в зависимости от того, находился ли рядом с нею друг или первый встречный, но факт остается фактом: ее жесты, голос, даже лицо мгновенно и разительно изменились. Связь с Моизом подавляла в ней все личные переживания и вкусы; так у более счастливых женщин их убивает любовь. Стоило ее другу войти в комнату, как в ней просыпалась покорная рабыня, и она инстинктивно садилась поближе к нему, ела те же блюда, что он, пила лишь те вина и ту минеральную воду, что предпочитал он. О чем бы она ни собралась поразмыслить — о жизни, о смерти, о музыке, — при виде Моиза душа ее замирала на полушаге и больше не давала о себе знать. Эта связь держала ее в плену, точно морфий — наркомана, диктуя чужое отношение ко всему на свете, к искусству, литературе, спорту. Ей и в голову не пришло бы читать газеты, которые не читал Моиз… Но едва она оказывалась в одиночестве или в толпе, как личный вкус и личные желания тут же просыпались в ней, да притом в еще более изощренной форме, чем прежде. И теперь, когда Моиз скрылся за горизонтом, все чувства прошедшей весны разом увяли, испарились, а давние приятельские отношения с трамваями, бессмертием души и цыпленком под соусом-керри благополучно вернулись на свои места, точно и не покидали их. От рабски-послушного ума, от кокетливо-покорного тела, проводившего Моиза к Восточному экспрессу, не осталось ровно ничего; другое существо, смелое и неукротимое, шло по набережным Сены, наслаждаясь высшей из свобод — возможностью следовать одним-единственным путем, проложенным рекой. Все лавки букинистов с их поэмами Дюсерсо, с их историческими изысканиями Огюстена Тьерри, — этими эфемерными и вечными книжными наносами берегов Сены, — удостоились наконец нового взгляда Эглантины. Явилось на свет Божий ее личное мнение о соборе Парижской Богоматери, ее полное незнание поэзии Дюсерсо. Однако этот нежданный взрыв пробудившихся от долгой спячки помыслов, желаний, настроений несколько утих перед Академией. Члены Академии Надписей[24] как раз в эту минуту покидали сей памятник архитектуры, напоминающий своими башенными часами и каменными львами вокзалы по обе его стороны. Только это был вокзал в далекое прошлое… Выходившие из подъезда люди были очень стары; один занимался ассирийскими барельефами, другой — описанием чашек и тиглей для изготовления бальзамов в Древней Греции. Но вот кто-то из них взглянул на Эглантину, и этот кто-то оказался очень похож на Фонтранжа. Причем, не фигурой, не чертами лица, а возрастом; вдобавок, он носил такой же монокль, как Фонтранж, который, в подражание известной лисице, что заманивала своих блох на кончик носа, а потом совала его в воду и топила всех разом, собирал в это стеклышко все лучи, исходившие от него самого или падавшие ему на лицо извне, а затем одним взмахом брови сбрасывал его, вместе со всей этой светлой добычей. Двойник Фонтранжа приостановился там, сзади, изучая книги на лотке букиниста. И тут Эглантина вздрогнула: кто-то чмокнул ее в руку, лежавшую на парапете. Она испуганно обернулась, но сразу же улыбкой простила того, кто позволил себе эту галантную дерзость, — ничего страшного, совсем молодой человек, почти мальчик.