И с Еленой Сергеевной не очень-то якшалась до последнего времени. Недавно, как сама сообщила, повидались. Что-нибудь согласовать, видимо, перед лицом истории. Я так понимаю.
Ну что ж, ее право. И я, может, не должна бы рассказывать вам? Но и у меня ведь болит. Как Мише мать — «светлая королева», мне папа — светлый король. Так рано — в сорок три года! — и так трагически сгинувший.
Поймете ли, сможете ли понять, каково мне было, когда Ирочка и Валерий наперебой присланную вами «Белую гвардию» читали — душу топтали!
«Прототип», объясняете! Но мне-то — папа, а не «прототип»!
И потом, как же он мог, Михаил Афанасьевич, ставить под удар живых людей? Знал ведь, когда отдавал в печать, что в Киеве творилось… Прямой донос ведь — вот, что он сделал! К нам с мамой и прибежал инженер тоже, наискосок жил. «Не лучше ли вам уехать из Киева, Ядвига Викторовна?»…
— Но обошлось же, хоть и не уехали. Не случилось ничего?
— И в этом оправдание видите? Да. Случилось, что не случилось. А случись? Не золотишко — кишки бы вытрясли!
Да и что зазорного в «тайничке» с золотишком в такое-то время для человека семейного. Миша не зря же Василису бездетным представил.
И налет петлюровцев — никаких не петлюровцев был, а большевиков, уверяю вас. И часы-глобус, которые — вот они! папин маме подарок на мое рождение — никто не забирал, как и шкатулку из тайничка с золотишком. Можете полюбоваться. Папа действительно замуровывал шкатулку, но не за обои, а за нижний кирпич печки. И содержимое тайничка мы с мамой на соль и муку обменивали, когда без папы остались. Обыск у нас имел место, но никакого грабежа учинено не было. Одни папины бумаги забрали да пишущую машинку и папу увели. А ковры, сервизы — другой раз конфисковали. Так что трусливая трясучка и заискивание перед Турбиным — небывальщина.
То же и портрет предка папиного со Станиславом на груди. Папины предки, купцы, не орденами — соболями щеголяли. Орден у папы у первого в роду был. Что нисколько не смягчало, замечу, его антимонархических настроений. Февральскую революцию он восторженно встретил. Среди возглавлявших первую в Киеве демонстрацию шел с красным бантом на лацкане. Я из окна смотрела, распираемая гордостью. Тем более чепуха — портрет Александра II у нас на стене. Этого и Ядвига Викторовна не позволила бы: патриотизмом шляхетским страдала. Польскую и прислугу держала, чтобы — «польский стол».
Дальше. Чтобы папа замахнулся на кого-нибудь, как Василиса на Ванду — абсурд какой-то!
У мамы с Вандой ничего общего. Ни внешне, ни внутренне, потому и не задевает меня. Василиса же — портрет папин, но издевательский!
Скажу вам, как на духу. Ни храбрецом, ни безупречным мужем папа не был. Верно. И сцены ревности, которые не безобразны в операх только, случались. Но чтобы он при этом грубость позволил себе — никогда. Отмалчивался, отговаривался, выкручивался. Мама была мастерица в обморок падать, а папа — отмалчиваться.
И тут позвольте спросить вас: как же это у Миши получается? То, что Мышлаевский милашку горничную Турбиных прихватывает в потемках — это ничего, даже симпатично! А Василисе мало того, что объектом соблазна молочница Евдоха предоставлена, у него еще и похотливые мурашки по животу бегают. У Мышлаевского, что — не бегали?!
Верно написана Мишей внешность папы, если не считать глаз. Глаза у папы замечательные были! Какие у умных крестьян бывают — цепкие, с лукавинкой.
(Тут Инна Васильевна смутилась, уловив на себе мой взгляд.)
— Да! Вся в него, как видите! Не в маму.
Мама внешности аристократической была. И манерами и замашками. Достаточно сказать, что старики папины былине вхожи к нам. Вхожи сестра только, преподававшая рукоделье, и брат Яков, рисование преподававший.
Справедливости ради надо сказать, что и старики покладистостью не отличались — коники выкидывали: полячка! на тринадцать лет старше, да еще с прицепом — двое детей от первого брака.
И все-таки не это порождало мамину категоричность против них. Должна признаться, что бабушка Ксения Георгиевна и меня шокировала — на улицу избегала показываться с ней.
А где в романе быль проглядывает — это в Василисином сновидении. И вот какое подозрение возникает у меня в связи с этим.
Дядя Яков, будучи распорядителем работ на папиных стройках, помимо того что рисование преподавал, то есть вполне достаточно зарабатывая, чай вприкуску пил и недогрызок в карман отправлял — можете себе представить! Так вот: не с него ли на папу эту милую черточку Миша распространил? Потому что о какой же скаредности папиной может идти речь, если только и делали, кажется, что помогали всем! Я уж не говорю о стариках. Но и старшему брату Петру отказа не было на его прошения. «Дорогой брат Вася! Пришли сколько сможешь…» и дальше шло либо: «…по случаю крестин», либо: «…по случаю поминок»! Детей у дяди Петра не счесть сколько было.
Как у папы — должностей.
И теперь найдутся, у кого можно спросить, кто такой Василий Павлович Листавничий. Он и архитектор киевского округа путей сообщения, и старшии преподаватель художественного училища, им и книжки написаны («Курс строительной механики», «Печное дело»). А строительств по подрядам — и не только в Киеве, но и в Нежине и в Новограде-Волынском!..
Чтобы дали кусок проглотить, телефон отключать приходилось. Одним словом, неба зря не коптил! И каким развеликим ни будь Булгаков (не возражаю), не на одних Булгаковых мир держится.
А если вспомнить, из какой нищеты-темноты выбрался! «Что ты карасин жжешь, Васька! Ложись, тебе говорят!» — этих слов матери, сам отцом стал, забыть не мог.
Соболями-то ведь не отец — дед папин щеголял. Церковь Петра и Павла на Подоле, что Ирочка вам показывала, дедом поставлена была — «Радением и на средства купца первой гильдии Василия Васильевича Листавничего». Кожевенное, шорное и гвоздильное дело держал на широкую ногу. Но к концу жизни пошатнулось оно у него, а поправить не сумел и совсем в трубу вылетел. Все, что осталось от капитала и досталось наследникам — это деревянный домишко на Батыевой горе. Тут-то «карасин» и стали наперсточком отмерять. Тоже винить нельзя.
И учился папа на свои — по урокам бегал.
Репетитором и в семью провизора Рудковского вошел, владельца аптеки. Она и теперь — аптека. Угол Житомирской и Владимирской. Дети Рудковского — Виктор и Генриетта — и стали впоследствии моими сводными братом и сестрой…
Сорокалетний красавец-поляк Рудковский влюбился в девятнадцатилетнюю армянку, оставил жену с детьми, уехал в Полтаву. А жена его обвенчалась со вчерашним студентом, теперь молодым инженером Листавничим.
Вот еще что за роман услышали вы в доме № 13! Жаль, не от самого Василия Павловича слышите: рассказывать любил — медом не корми. Ваша покорная слуга и этим в него вся.
Дальше. Подольское восстание 1863 года возглавлял, как известно, генерал Хлопицкий. Так вот: в том же 1863 году родилась у него внучка — это моя мама.
— Ого! — говорю, — кто скрестился в вас! Русский купец и польский бунтарь. И что же, не взыгрывают то тот, то другой?
Голос Ирочки с кухни:
— Взыгрывают, взыгрывают!
Инна Васильевна ей:
— А ты бы лучше на стол накрывала, чем подслушивать.
А мне шепотом:
— Взыгрывают. Купец чаще.
И продолжает:
— По маминой линии еще одна знаменитость имеется — основатель и первый директор Одесской консерватории Витольд Иосифович Малишевский. Мамин двоюродный брат, мой одесский дядя. Окончил он математический факультет Киевского университета. Уехал в Петербург, поступил в Военно-медицинскую академию. В одном семейном доме услышал его импровизацию на рояле Римский-Корсаков и пригласил в консерваторию. Окончил ее Витольд Иосифович одновременно с Глиэром. В 1920-м эмигрировал в Польшу. Помогал нам первое время, пока не стало чревато… Потом и от переписки отказаться пришлось. Нелегко это было маме: всю молодость рука об руку прошла с ним. Мама ведь тоже прекрасно музицировала.