– Провалили нашу петицию! – как-то беззвучно произнес Эдвард Клинг. – Им это было легче легкого. В парламент не пустили ни одного нашего представителя. Да и по сей день их там нет.

– Но по всей стране начались восстания. Не забывай этого, отец! Они взбудоражили людей. Нагнали на фабрикантов страху…

– Ты-то что знаешь, тебе тогда было всего семь лет!

– Я читал листовки, отец. Я все очень хорошо помню. Ты ходил на собрания, митинги, и я слышал, как ты говорил. Люди называли тебя хорошим оратором. Я сам видел, как женщины плакали. Должно быть, ты находил такие слова…

Желая подавить волнение, отец сурово прервал его:

– Безумцем я был, вот кем! Я провозглашал слова, написанные одним из наших – ирландцем О’Брайеном[34]: «Всеобщее избирательное право – это значит: хорошее жилище, хорошая еда и питье, хорошая заработная плата и короткий рабочий день». – Эдвард Клинг горько усмехнулся. – Мы требовали всеобщего избирательного права, чтобы и мы, рабочие, могли участвовать в выборах. Это была наша великая надежда. Но мы ничего не добились. Рухнули наши надежды.

– А мы добьемся, отец! – вскочив, воскликнул Робин. – Мы будем за это бороться. И за сокращение рабочего дня! И пусть нам придется бороться еще годы, пусть нас бросают в тюрьмы – настанет день, когда им придется отступить, ибо нас будет всё больше и больше. Нас будет так много, что они задрожат от страха.

Как бы защищаясь, Эдвард Клинг поднял руки. Он не отрывал глаз от сына: разве он сам не говорил когда-то эти же слова? Неужели дети должны всё испытать на собственном горбу? И никто им не может помочь… И, не дав Робину продолжить, отец снова заговорил, но как-то торопливо, будто радуясь, что наконец-то сбросит бремя, которое многие годы нес один:

– Сейчас я кончу, Робин. Ты говорил, что в том же году по всей стране начались восстания. Да, так оно и было. Мне пришлось тогда бежать из Бирмингема. Вместе с Личем и другими вождями чартистов я перебрался в Ньюпорт. Там мы хотели освободить из тюрьмы одного рабочего вожака. На дворе свирепствовала буря, лил проливной дождь, но мы вооружились дубинками и двинулись в путь. Конная полиция открыла огонь. Правительству нужен был предлог, чтобы бросить в застенки всех наших вождей, в том числе и О’Коннора, О’Брайена, Фроста[35]. Все чартисты. Мне чудом удалось пробраться в Лондон. А ваша мать привезла из Бирмингема тебя, Робин, и Билли. Когда мы наконец нашли себе комнатушку и я устроился на работу, родился ты, Джо. Но мама ваша была так истощена, что вскоре умерла. Вот что дала нам политика! – Ну так вот, женившись на Мэри, доброй сестре вашей матери, я дал себе клятву никогда больше не поднимать руки на хозяев, стал молчуном. Особой пользы мне это, правда, не принесло. То и дело меня увольняли… Должно быть, пронюхали, кем я был прежде. Вот я и сижу уже два года дома. И чиню ваши тряпки. Но ты, Робин, ты мой старший сын, сегодня заявил мне, что входишь в стачечный комитет! Да и Джо заделался мятежником. Выступает против своих хозяев. Правда, ему это сошло с рук, но ведь по чистой случайности. Этот Карл Маркс… – Эдвард Клинг внезапно умолк, как-то весь поник на стуле и опустил голову…

Робин подал Джо знак, чтобы тот молчал. Немного погодя он ласково проговорил:

– Ты храбрый. Ты много сделал для людей. Очень много! Ни твою борьбу, ни тебя самого, да и многих других, таких, как ты, люди никогда не забудут. Даже если не будут знать ваши имена. А сейчас наша очередь. Кое-что с тех пор изменилось. И не только в Англии. Во всем мире. Сколько ни бросают рабочих в тюрьмы, все равно, повсюду – в Париже, в Брюсселе, в Кельне и Берлине – вспыхивают новые забастовки, новые демонстрации. Наше дело двигается вперед. Как ни угрожали вам смертной казнью за принадлежность к союзам, а союзы все крепли. Путь, которым мы идем, приведет нас к светлому будущему. Его увидит Джо, увижу я, увидят наши дети. А если мы будем трусить, всем нам вечно придется влачить рабское существование. Чартисты начали великое дело. Ваша борьба была гораздо труднее нашей. И поэтому, отец, позволь мне идти своим путем. Я продолжу то, к чему ты стремился, к чему стремились и наш дед, и дядя Ричард, и дядя Том. Все это было не напрасно!

Робин вдруг вспомнил, как он иногда мальчишкой говорил с папой, нежно и ласково. Он погладил руку отца и сказал:

– И Билли я верну! Он ведь тоже наш, только он пошел неверным путем. Бунт на свой страх и риск, даже если он направлен против хозяев, – уже пройденный этап. Но Билли твой сын и наш брат. Мы его не бросим!

Джо был счастлив. Он чувствовал, что стал в ряды рабочих. Он гордился своим отцом. Вскочив с места, он обнял отца за плечи и потерся щекой о его щеку.

– Я хочу быть таким, как ты, папа! Я тоже хочу бороться за счастье людей!

Эдвард Клинг поднялся, прижал Джо к себе и кивнул Робину. Не в силах справиться с волнением и не желая показывать его, он быстро вышел из комнаты.

На улице дул ласковый ветерок – предвестник весны. «Какие у меня прекрасные сыновья! – думал Эдвард Клинг. – И сыновья, и дочери. А ведь это куда важнее, чем хорошее жилище и хорошая еда…»

Он быстро шагал по переулкам, ничего не видя вокруг. Перед его внутренним взором снова вставало прошлое. Заслонив все остальное, оно требовательно звало его куда-то вперед.

Бекки

Бекки вздрогнула: не папа ли это идет? Она подбежала к мостовой, кровь бросилась ей в голову. Почему он не переходит на ее сторону? Она громко окликнула, потом позвала его. Еще раз! Но отец не расслышал. Вот он уже заворачивает за угол. Бекки сжала кулачки: «Возьму и убегу!» Но тут же она поняла, что не сделает этого.

Последнее время Бекки особенно тяжело жилось у Квадлов. Три недели хозяева не отпускали ее домой за то, что она уронила кружку с пивом. Как она тосковала по маме и маленькому братику! Трудно ей приходилось вдали от дома, у таких злых и нехороших людей. Джо утешал ее: «Крепись, Бекки, не так уж долго осталось. Скоро мы опять все вместе будем!» Каждый день она только об этом и думает.

Дома стало немножко полегче. Полли обещали хорошее место прислуги. И тогда Бекки будет вести все хозяйство у родителей. Руки-то у нее вон какие прилежные! Это мама обещала все так устроить. Но Бекки хорошо знала: от Квадлов нелегко будет вырваться. Вот уже и январь подходит к концу. А сколько раз она выглядывала на улицу, сколько раз вздрагивала при стуке в дверь, все надеясь, что это пришел отец или Робин, чтобы сказать хозяевам: она уходит от вас навсегда!

Сегодня Бекки с нетерпением поджидала возвращения Квадлов. Утром они обещали отпустить ее после полудня домой и даже разрешили остаться там на вечер. Но Робин уходит из дому около пяти, и, если не поторопиться, она уже не застанет его. Вот почему Бекки вышла за ворота и ждала здесь хозяев.

Тяжело вздохнув, Бекки снова вернулась на кухню, осмотрелась, проверяя, все ли она сделала. Да, все: покупки разнесла, плиту затопила, вода греется, горшки так и сверкают. Полы подметены. А сколько она заштопала носков!

Снаружи послышались шаги. Наконец-то! «Я еще успею домой!» – подумала она. Но почему Каро не лает? Может быть, миссис Квадл вернулась одна?

Бекки открыла дверь. Перед ней стояла соседка, швея миссис Гринвуд. В руках она держала беленький мешочек. Бекки хорошо знала эту добрую и приветливую женщину. Она жила в подвале недалеко от них. Летом прошлого года у нее родился маленький. С тех пор, сидя за работой в своей темной каморке, она часто напевала какую-нибудь песенку. Бекки очень нравился маленький Эрнест. Уж очень она любила малышей.

– Добрый вечер, миссис Гринвуд! – поздоровалась Бекки. – Вам что?

Швея не ответила. Лицо ее было мертвенно-бледным, глаза горели. Вдруг, подойдя вплотную к Бекки, она подняла мешочек и угрожающе прошептала: