Все трое подняли головы.

– А верно, предложение дельное! – заметил Бернер.

– Послушай, Джон, – спросил Бен, – ведь в прошлую субботу с кем-то из новеньких тоже несчастный случай был?

– Погоди, погоди! – Бернер несколько раз затянулся. – Да, да, точно! С молодой женщиной. Два пальца ей оторвало!

– И ее с собой возьмем! – гневно воскликнул Робин. – Поднимем ее руку и скажем: «Это они калечат наши трудовые руки! Жалко, видите ли, заплатить за чистку станков, все экономят на нас, вот работницы и чистят машины по субботам, не останавливая их. Глядите сюда, друзья! Они сэкономили полшиллинга, а она осталась калекой на всю жизнь!»

Теперь и Бернер отбросил все сомнения.

– Да, да, так это и надо сделать. А пойти – они пойдут… Вот что, нечего нам время зря терять. До начала смены надо с обоими поговорить.

– Тогда и я с тобой! – торопливо произнес Бен, схватив шапку. Потом добавил: – Значит, как договорились. Завтра мы с тобой вносим по пять шиллингов в стачечную кассу. А Бернер – два… Спокойно, Джон. Двух хватит. У тебя семья. – Бен обернулся, ища глазами Джека: – Хорошо, что ты здесь. Пошли с нами. Где живет старый Келлинг, мы знаем. А вот женщину, у которой пальцы оторвало, надо еще найти.

Когда Эдвард Клинг изложил свою программу экономии старшему сыну, от него не ускользнуло, что лицо Робина заметно помрачнело.

– Что, не нравится? – спросил он озабоченно. – Должно быть, уже планы всякие строил? Твое право, конечно, Робин. Ты себе и пенни никогда не оставляешь. А ведь и с девушкой куда-нибудь пойти хочется, верно я говорю?

– Нет, отец, не поэтому! – прервал его Робин. – Не поэтому. – Он крепко зажал руки между колен. – То, что Карл Маркс оказался в таком бедственном положении, для меня более тяжелый удар, чем ты думаешь. Вот почему поступок Джо меня радует, и я уверен, что через месяц мы соберем деньги. Если надо, я ни одного пенни на себя не истрачу, только вот…

Робин встал, посмотрел куда-то мимо отца, сделал несколько шагов к окну, затем, решительно повернувшись, проговорил:

– Вот что я хочу тебе сказать, отец. – Он откашлялся. – Завтра я должен внести пять шиллингов в стачечную кассу.

Эдвард Клинг вытаращил глаза:

– В стачечную кассу?

О стачке Робин хотел рассказать отцу только после митинга, если он пройдет успешно, и сейчас у него язык не поворачивался, потому что после сомнений, высказанных Бернером, он не так-то был уверен в благополучном исходе дела. Говорил он сбивчиво и, во всяком случае, не так убедительно, как ему хотелось бы.

Медленно, словно с тяжелым грузом, Эдвард Клинг поднялся, расправил плечи и сжал кулаки. Но затем, глубоко вздохнув и взяв себя в руки, он внезапно окрепшим голосом заговорил. И не было в его словах ни следа прежней вялости и подавленности.

– Так вот оно что! Стачку, значит, хотите затеять! Контракты вам, стало быть, не нравятся. И штрафы чересчур высоки! И работать вам слишком долго приходится, и заработки малы. – Он засмеялся каким-то коротким, вымученным смехом, но тут же продолжал, не позволив сыну прервать себя: – У вас же есть работа. Разве это не самое главное? Двенадцать часов работаете и получаете двенадцать шиллингов в неделю. А мы? Мы работали по шестнадцати часов.

Робин с трудом сдерживал себя. Он снова сел за стол. Руки его сжимали горшок-копилку. Он вдруг резко отодвинул ее от себя и поднял голову.

– Надо нам наконец серьезно поговорить, отец! Ты пережил много тяжелого. Но разве мы, молодые, поэтому должны отказываться от борьбы? Чтобы все оставалось по-старому?

Эдвард Клинг тоже опустился на стул. Некоторое время он мрачно глядел куда-то в пустоту, затем, покачав головой, тихо сказал:

– Мальчик мой, хозяева сильнее нас. У них в руках парламент. Они устанавливают законы. У них полиция. Она расправляется с бастующими рабочими. У них газеты – они пишут, чтó им приказывают хозяева.

– А нас, рабочих, больше, и потому мы сильней…

– Больше-то больше, да не сильней – нет у нас никаких прав. Двадцать лет боролись чартисты за права рабочих, а теперь это движение почти умерло.

– Но живы профсоюзы, и никто уже не в силах уничтожить их. А они тоже за стачку. Мы всё хорошо обдумали. Стачка, можно сказать, уже выиграна. Она вызовет другие выступления. Наша победа будет иметь и политические последствия. Мы подадим пример другим. Настала пора пересмотреть позорные контракты!

– Не связывайся с этими делами, Робин! Сам же знаешь…

– Не могу, отец! Я коммунист, а мы не из тех, что прячутся, когда надо идти в бой! Рабочие смотрят на нас. И если мы будем трусить, то что же должны делать остальные? И зачем ты уговариваешь меня, отец?

Эдвард Клинг уронил голову на свои высохшие, морщинистые руки. Они дрожали.

А Робин думал: почему я никак подхода к отцу не найду? Так хочется ему помочь! Ведь казалось, с тех пор как все уладилось с мамой и Джо, отец переменился, перестал быть таким угрюмым.

– Зачем? – повторил Эдвард Клинг, и в голосе его послышался гнев. Он поднял голову, лицо его было бледно. – Да затем, чтобы хоть кто-то из нашей семьи достиг скромного достатка и не мыкался всю жизнь. И я хочу, чтобы это был ты, потому что ты честный и хороший парень. Вот зачем. А ты меня и слушать не хочешь. И тоже поплатишься за это тюрьмой, а может, и чем похуже!..

– Одного они могут засадить в тюрьму, но не тысячи! – прервал его Робин.

– А я вот не хочу, чтобы ты был среди тех, кого засадят! – закричал Эдвард Клинг. – Не хочу! – Он вскочил и стал расхаживать по комнате. Когда он подошел к двери, та неожиданно открылась – на пороге стоял Джо. Он испуганно отпрянул.

Кто тут кричал? Неужели отец? Что случилось? Джо вопросительно посмотрел на брата. Тот грустно покачал головой. Эдвард Клинг несколько мгновений смотрел на Джо и вдруг втащил его в комнату. Пройдясь несколько раз взад и вперед, он стал на свое обычное место у окна и произнес:

– Не уходи, Джо, сын мой! Ты уже большой. Выслушай и ты, что я так долго таил от вас!

Таким, как сейчас, Джо и Робин никогда отца не видели.

– Твой брат Робин вздумал организовать забастовку у «Кросса и Фокса» в Уайтчапле. Да, да, организовать забастовку. Чтобы она послужила примером для других. Ему девятнадцать лет, а он уже лезет в вожаки! Ну что ж, придется и ему расплачиваться за это… – Он умолк на минуту, но, увидев, что Робин порывается ему возразить, сказал: – Садись, Джо, и слушай внимательно!

Джо послушно сел. Отец был неузнаваем. Лоб рассекала гневная складка.

– Может быть, вас удивляет, – начал Эдвард Клинг хриплым голосом, – что ваш отец, которого вы считали молчуном, вдруг заговорил. – Он смотрел сквозь мутные стекла на темную стену напротив. – Нас доконал пар, машины… и политика. Все началось с пара. Ваш прадед, Томас Клинг, ткал своими руками. Он приехал из Ирландии и думал, что в Англии будет жить по-человечески. А в тысяча семьсот девяностом году он повесился на чердаке своей жалкой лачуги. До сегодняшнего дня я никому не говорил об этом. Жена его умерла с голоду. Да, с голоду. А трех его сыновей – один из них мой отец – отправили в сиротский дом. Вскоре для них начались годы ученичества. Это самое чудовищное и отвратительное, что могут выдумать люди для детей. Своего отца – его звали Джон – я не знал. Его разлучили с моей матерью, когда мне исполнилось всего несколько месяцев. Это было в январе тысяча восемьсот тринадцатого года.

Эдвард Клинг умолк.

Джо припоминал. Правда, они уже многие годы не говорили о дедушке Джоне, но он, Джо, ничего не забыл. В его памяти навсегда запечатлелись рассказы о страшных льнопрядильнях и тех муках, которые терпели там сироты. Маленький Джон, он был очень храбрый, три раза убегал оттуда – хотел добиться помощи для своих товарищей. А до мирового судьи было далеко – часами приходилось бежать через бесконечные поля! Джон умолял судью прийти на фабрику лорда Кéнтерфула, где дня не проходило без побоев, где сирот заставляли голодать целыми сутками. А одного малыша, который от усталости упал возле машины, привязали к этой самой машине и замучили до смерти. Потом его закопали прямо на фабричном дворе. А сколько там еще детей умерло от побоев!