И три раза мировые судьи отсылали Джона обратно, обещали помочь, но после этого наказания и штрафы только увеличивались. И самого Джона так избили, что он чуть не остался калекой. Но в конце концов он все же удрал оттуда. Ему тогда шестнадцатый год пошел.

Эдвард Клинг пристально посмотрел на своих сыновей.

– Что тысяча семьсот девяностый год, что тысяча восемьсот тринадцатый – вам это ничего не говорит, а для сотен тысяч людей это были годы голода и унижений, годы отчаяния и мятежа. И когда ткачи в Ноттингеме разбили сорок паровых ткацких станков, среди них был и ваш дедушка Джон. Более тысячи рабочих маршем прошли через Ноттингем, Бирмингем, Манчестер и другие города. Они и там хотели разрушить машины, которые отняли у них хлеб и обрекли их на голодную смерть. Они поджигали цеха. Напрасно полиция пыталась найти поджигателей. Лишь когда правительство назначило громадную премию в две тысячи фунтов, все-таки нашелся предатель. Тринадцатого января казнили трех вожаков. Три дня спустя еще пятнадцать человек. Других выслали – среди них и вашего дедушку Джона. Он больше не вернулся. И где он погиб, никто не знает. Быть может, в пустыне, а может, и в море.

Эдвард Клинг закрыл глаза. Губы его пересохли. Прежде чем продолжить свой рассказ, он жадно припал к кувшину с водой.

– Что все это дало рабочим? С ними жестоко расправились. В цехах ставили всё больше машин, всё больше людей выгоняли на улицу. И, хотя работают почти все дети в семье, рабочие живут впроголодь.

– Ты неправ, папа, все это было не напрасно! – тихо сказал Робин. – На таких примерах люди учатся. Твой отец, да и ты сам – вы настоящие смельчаки. Вас никогда не забудут, даже если порой и кажется, что это не так. Многое с тех пор изменилось. Об этом говорили в парламенте, и весь мир прислушивался. Ты подумай только: за рабочих заступился даже один поэт, к тому же лорд. Вот его слова: «Нигде в мире, даже в самой захолустной провинции угнетенной Турции, я не видел такой неописуемой нищеты, как в самом сердце этой христианской страны…» Да, так он и сказал, и все это услышали.

– Знаю, Байроном[30] звали этого лорда. Что ж, бывают и исключения. Но ведь таких, как он, таких, чтоб выступали за нас, было меньшинство, и закон, по которому всякое объединение рабочих каралось смертной казнью, остался в силе. Они начали травить нас, травить, как шелудивых собак. Они разгромили все наши группы. Запретили все сходки.

– Но ненадолго, отец! Им не удалось запретить их надолго. В тысяча восемьсот двадцать четвертом году этот закон отменили…

– Я еще не кончил, – сказал Эдвард Клинг так сурово, что Робин сразу умолк. – Ваша бабушка с тремя сыновьями перебралась в Манчестер, к сестре. Старший брат Ричард потом переселился в Южную Англию, в деревню. А в то время среди сельскохозяйственных рабочих вспыхивало одно восстание за другим. В Ламптоне и во многих других местах батраки поджигали риги, стога сена, хлева. Не видели они другого выхода в беде своей! Но ни людей, ни скотину они не трогали. И все же суды приговорили девятерых к смертной казни. Среди них были и дети. Их повесили. А моего брата Ричарда заковали в цепи. Четыре месяца без приговора в цепях сидел. Потом выслали на семь лет. Вместе с ним четыреста шестьдесят других батраков. Так и пропал наш Ричард. А Том, мой второй брат, в моряки пошел. Все хотел старшего брата найти. В колониях где-нибудь. Тома я больше всех любил. Но с тех пор никогда его не видал. Веселый парень был…

После долгой, тягостной паузы заговорил Робин:

– Не ожесточайся, отец! Эти поражения многому научили рабочих. Они создали свои союзы.

– Союзы! – Отец зло расхохотался. – Да, да, и я, ваш отец, тоже вступил в такой союз. Стал чартистом и членом союза. Я не хотел отставать от других. Как услышал однажды выступление ирландца О’Коннора[31], сразу сказал себе: «Это хорошее дело». И с таким делом я решил связать свою жизнь. Так и поступил. А когда работал в Бирмингеме, мне поручили собирать стачечные деньги. Буржуи – те просто понять не могут, как это нам удается у бедняков собирать деньги для самых бедных. Им это казалось каким-то чудом. Я участвовал в составлении нашего воззвания. Когда же это было? Да, в декабре тысяча восемьсот тридцать третьего года. Мы тогда хотели поддержать бастующих рабочих в Дерби. Хозяева уволили тысячу пятьсот мужчин, женщин и детей. В ответ на это мы и призвали рабочих к забастовке.

Эдвард Клинг прислонился к прохладной стене и закрыл глаза. Воспоминания, захватывавшие его все сильней, все требовательнее, словно сами складывались в слова. И он заговорил, сперва запинаясь, а потом все увереннее:

– «Друзья! В этот час опасности мы призываем вас защищать права рабочих и разбить оковы рабства, грозящие задушить нас. В Дерби фабричные мастера сговорились с хозяевами, которые хотят держать нас вечно в нищете и невежестве… Вставайте, подымайтесь, рабочие люди, и помогайте вашим братьям в Дерби, ибо их дело – это наше дело, их чаяния – наши чаяния!»

От волнения голос Эдварда Клинга звучал хрипло. Долгие годы он прятал в своей груди воспоминание о тех пламенных днях, пытался стереть их из памяти, но сейчас они вновь вставали перед ним. Он поднял руки, чтобы его не прерывали.

– Это слова из нашего воззвания. Я помогал составить его. Мне тогда было двадцать два года. Год спустя наши союзы в Манчестере и Бирмингеме слились с союзами других английских городов в Великий национальный союз производств. Ах какие это были дни! Трудовой люд поднял голову. Но Объединенный союз существовал не больше года. Приток был слишком велик. Организация не поспевала за ним. Да многие и не хотели идти за Робертом Оуэном…[32]

– Мы уже не раз говорили об этом, отец, – осторожно вставил Робин. – Оуэн называет себя социалистом. Намерения его хороши, но он фантазер. Хочет создать царство справедливости, но не имеет никакого представления о том, как это осуществить. Он, правда, признал важность объединения, а все же верит, будто хозяева и рабочие могут мирно ужиться друг с другом. Не знает он пути, по которому должны идти рабочие.

– А ты сам-то знаешь? – резко оборвал сына Эдвард Клинг. Он всегда выходил из себя, когда критиковали героев его юности, особенно Роберта Оуэна.

– Да, знаю, – спокойно ответил Робин. – Знаю, потому что этот путь указали нам Карл Маркс и Фридрих Энгельс из Манчестера.

– А, да что там говорить! – Эдвард Клинг резко провел рукой по столу. – Мы, англичане и ирландцы, совершили великие дела, у нас есть вожди – О’Коннор, Лич[33] и многие другие. Вспомни хотя бы тех, кто составлял нашу Великую петицию, нашу Народную хартию: «Мы требуем всеобщего избирательного права, избирательное право должно быть независимо от продажных богачей и силы власть имущих, оно должно быть тайным…»

Эдвард Клинг возвысил голос и выпрямился, как бы готовясь произнести речь с трибуны, но тут же снова поник. К чему вспоминать? По всей стране прокатилась мощная волна демонстраций, а что пользы? Сколько людей вышло тогда на улицу! В Глазго – двести тысяч, в Манчестере – триста тысяч, да и повсюду – в Лондоне, Ланкастере – сотни тысяч! Сколько подписей они тогда собрали – и все напрасно.

Джо с возрастающим волнением слушал отца. Он хорошо знал историю Великой петиции с ее шестью пунктами, Народную хартию, которую лондонские рабочие прикатили к зданию парламента в виде огромного пергаментного цилиндра. На нем значились миллионы имен английских рабочих и горожан. А сколько стояло там крестиков вместо имен! Про себя-то Джо потихоньку посмеивался над этой огромной катушкой. Но сейчас, слушая страстный рассказ отца, он как бы видел перед собой длинный и трудный путь, который пришлось проделать рабочим, прежде чем они передали свои требования парламенту.