— Я ему не доверяю, — обрезал я. — Если ему посулят свободу, он способен всю камеру перестрелять, только прикажи.

— А по-моему, нет. Пока ты здесь, он этого не сделает. Правда, он по-прежнему придирается к евреям, ты сам видел, но это уже не то. Раньше он был просто страшен…

К нам подошел Алсидес, — он догадался, что речь идет о нем. Я что-то сказал для отвода глаз, но Гарсиа расстроил мой замысел и обратился прямо к Сидро:

— Я рассказывал ему, какой ты. Никакой управы на тебя нет. Почему ты всех задираешь?

— Вы меня терпеть не можете. Я здесь ни с кем не сошелся… Ни с кем. Ты лично мне нравишься, хоть я не люблю испанцев. Ты храбрый.

Он говорил о Гарсии с восторгом. Но лишь когда разыгралась бурная сцена между испанцем и новым начальником тюрьмы, я понял, как велико восхищение Алсидеса.

После того как увели нашего партизана, Алсидес несколько дней не говорил со мной об истории своих прозвищ.

Не успевали протрубить подъем, как мы уже поднимали нары, которыми загромождалась на ночь вся камера, и вешали их на железные крюки в стене. Лежать днем не разрешалось никому, даже больным. В одиннадцать часов являлся врач и приказывал, кого отправить в лазарет. Туда удавалось попасть одним спекулянтам. Политических и евреев лечил карательный взвод, — не стоило терять на них время.

В то утро мы подняли нары, умылись, и вскоре нам сообщили, что в тюрьме новый начальник. Он проведет смотр заключенным.

— Надо показать товар лицом, — поучал нас старший надзиратель.

Новый начальник не заставил себя долго ждать. Это был тщедушный человечек в очках с толстыми стеклами, белокурыми усиками; нервный, раздражительный, хоть он и старался изо всех сил говорить спокойным тоном. Мечущиеся глазки сразу его выдавали.

Нас выстроили в алфавитном порядке, в два ряда, на расстоянии большого шага. Утро было холодное (шел снег), мы зябко поеживались. Это ему пришлось не по вкусу. Он заорал, едва появился в дверях; надзиратели бросились к нам, приказывая подтянуться, и он обвел нас всех леденящим взглядом.

Грузный чиновник с раболепной угодливостью подавал ему карточки заключенных и прямо-таки ходил перед ним на задних лапках.

— Надо сделать кое-какие перемещения, — сказал начальник тюремному секретарю.

Мы содрогнулись. У меня захолонуло сердце, полагаю, и у других тоже.

Он спрашивал фамилии, сличая их с карточками, делал какие-то пометки и несколько карточек оставил у себя. Сначала он задержал карточку еврея родом из Румынии, стоявшего рядом со мной; этот человек целыми днями мучил себя и нас, сочиняя изысканные меню из трех блюд с дорогими винами, сыром и десертом. Утром это было главное его развлечение. Потом он составлял меню обеда и ужина и громогласно их читал.

В то утро он побелел как полотно, когда новый начальник с усмешкой осведомился, не желает ли он прокатиться на родину.

— Нет, не хочу, — отвечал бедняга, угадывая, что его ждет. — Я уже не румын, я француз.

— Никакой ты не француз. Ты еврей, — возразил начальник, останавливаясь против него с карточкой в руках.

Меня он допросил молниеносно. Беспокоило только то, что он возится с моей карточкой; он похлопал меня ею по плечу и заглянул в глаза. Я понял, что нельзя пасовать перед ним, и принял вызов.

— Мы стоим за правду! — воскликнул начальник тюрьмы, словно в ответ на мой взгляд. — Жаль, что ты не хочешь нам помочь. Ты знаешь, что я имею в виду… Ты очень скрытен, а это нехорошо.

Наконец он передал карточку секретарю, сделав в ней какую-то пометку. «Вдруг NN»[9], — подумал я. Нет. Пока что я уцелел. Так мы и жили изо дня в день, не зная, сколько нам еще осталось.

Он шел вдоль рядов, монотонно отдавая приказания, его нервозность выдавал только взгляд. Но когда он очутился рядом с Гарсией, выдержка изменила ему; испанец заявил, что отказывается назвать свое имя и что, если с ним будут говорить на «ты», ему придется отвечать тем же. Я забыл сказать, что у начальника на руке висела плеть. И ею он ударил партизана по лицу.

— Ты отлично знаешь мое имя и знаешь, что я приговорен к смерти. Ты знаешь также и то, что я смерти не боюсь. А трусов вроде тебя тем более.

Он говорил по-испански, гордо вскинув голову. Надзиратели окружили его, и на мгновение ряд расстроился.

Гарсиа продолжал:

— Тебе ясно, что твои хозяева нацисты проиграют эту войну. Так же ясно, как и мне. Сколько бы людей они ни расстреливали. На место каждого убитого встают десятки борцов.

Окончательно утратив спокойствие, новый начальник завопил, обрушив на испанца град ударов; он понимал, что любой ценой должен сломить его упрямство. Однако Гарсиа не сдавался, молчаливая поддержка товарищей словно придавала ему сил. Тогда полицейские потащили его, а он запел, подставляя лицо ударам хлыста. Смотр окончился. Голос Гарсии удалялся, но не ослабевал; напротив, он становился сильнее и, подхваченный товарищами, звучал в камере. Около двери в первом ряду пел Алсидес. Впервые за время пребывания в тюрьме он был вместе с нами.

Глава девятая

Белая лошадь

Зима пришла и расположилась по-хозяйски, холодная, с обложными дождями.

По полузатопленным жидкой грязью дорогам Лезирии едва можно было проехать верхом. Проходившие стада оглашали воздух тревожным мычаньем: чуяли близкую бурю. Возле Вау вода поднялась и перехлестывала через дамбы, грозя великим бедствием. И отсюда до Понта-де-Эрва по Кампо-де-Азамбужа и по всей Борда-де-Агуа вместе с водами Тежо поднималось и росло гнетущее беспокойство.

По слухам, в Испании бурные потоки уже низвергались с гор, превращая ручейки в необузданные реки, и с минуты на минуту ожидалось распоряжение переправлять скот в Шарнеку. На дамбах оставались только те, кто не мог покинуть их даже во время разлива.

Прибыли землекопы. В брезентовых комбинезонах, вооруженные складными лопатками, они готовились встретить опасность лицом к лицу.

Напуганные сторожа и рабочие-землекопы собирались в таверне Доброго Мула. Все пили больше обычного, стараясь заглушить одолевавшую их тревогу. Разговоры не клеились, а если вдруг завязывался спор, то спорили злобно, ожесточенно, как враги.

Рыжик был подавлен этой атмосферой всеобщего уныния.

Злое смятение, царившее здесь, казалось, вот-вот вырвется наружу и, словно ветер, полетит над Лезирией. Фонарь, подвешенный к потолочной балке, раскачивался, и тени людей, нашедших приют в таверне, плясали в его дрожащем свете.

— Что ж это с нами будет, а? — спросил кто-то из рабочих, обращаясь к приказчику.

— А то и будет, что белая лошадь скоро покажет нам свои штучки. Не заждемся.

— Какая лошадь? — не понял Рыжик.

— Гляди-ка, он не знает, — удивился кузнец.

— А я вот с детства слыхал, — отозвался Салса, придвигая к себе мешок, — как паводок белой лошадью звали. Похоже, что земля эта, нами истоптанная, никогда нашей не была. Вплоть до Салватерра — всему здесь хозяин Тежо. Здесь река покой себе ищет, от бурливого моря отдохнуть.

— Точно, — поддержал его Добрый Мул. — Это ты верно говоришь. Да вон — соляные копи… откуда они взялись, как не от моря? Только упрямцы в это не верят.

— Как сами хлебнут лиха, так небось поверят, — проворчал приказчик. — Кого застигала вот так зима, один на один с водой, пришпоренной ветром, когда волны, того и гляди, заглотают все вокруг, тот знает, какова она из себя — эта белая лошадь. Что до меня, то как мне в нее не верить, я ведь сам видел, как море вздымается к небу белой гривой и затягивает человека в пучину… Да, быть беде — вон сколько туч к ночи нагнало…

Рыжик и еще двое подошли к открытым дверям таверны. Приказчик дрожащей рукой показал на небо:

— Ну, чем не лошадиная грива? Ишь как буря ее разлохматила… Мчит что есть духу сюда из Испании, а может, из самого ада, аж ослепла от бешеной скачки, а молнии знай ее пришпоривают… Во, чуете?