— По мне, так хуже нет, чем разные их выкрутасы, — заметил Салса. — Ну, валяй, Рыжий! Кобыла как увидит твои волосы, так решит, что ты сам дьявол, и взовьется, точно ласточка. Соглашайся на пари, денежки получишь.

Объездчик не отступал; он даже предложил более выгодные условия: он заплатит пять милрейс и не возьмет ни гроша, если Рыжий проиграет.

— Сколько можно пробовать? — спросил Алсидес.

— Сколько тебе угодно, — ответил крестьянин, искоса на него поглядывая.

— Кладите деньги на ладонь сеу Салсы.

Объездчик медлил. Товарищи изводили его насмешками:

— Вишь ты, сам Рыжий до тебя снизошел! Гони монету, с Рыжим шутки плохи!

Пошарив в карманах, объездчик бросил деньги старому табунщику — ничего не оставалось, как согласиться. Он хлопнул паренька по плечу, будто напутствуя, и, подмигнув дружкам, отправился за кобылой, которая пила в водоеме. Подпасок перестал окатывать лошадей из ведра, ему не терпелось полюбоваться зрелищем. Он знал, что Рыжику придется хлебнуть горячего, и посоветовал ему отказаться.

— Сеу Салса, подержите мои часы, — попросил тот.

— Да ты, никак, весь взопрел от страха, — заливался смехом Конопатый Шико. — Ну, не робей, держись молодцом! Кобылка-то огонь.

Сидро был бледен как полотно. Нащупав в кармане губную гармошку, он двинулся к кобыле, тихонько посвистывая. Шаг, еще шаг.

— Как ее зовут? — обратился он к конюхам.

— Циклон, — ответил Салса. — Имечко подходящее.

Алсидес все шел, глядя исподлобья. Он знал, что раздумывать нельзя. В таверне он наслушался всяческих историй о норовистых лошадях и теперь перебирал в памяти случаи, которые могли бы пригодиться. Он рассыпался в трелях, точно влюбленный соловей. Кобыла трясла головой и тревожно ржала. Салса крикнул:

— Да замолчите вы!

И всем вдруг показалось, что сейчас случится что-то необычайное, таким уверенным в себе был Рыжик. Он подошел к кобыле совсем близко — она испуганно пряла ушами, но временами свист будто успокаивал ее. Внезапно Сидро схватил ее за гриву, и вороная, взыграв, ринулась вперед, по тропинке. Она то летела, как птица, то стлалась по земле, желая подмять его, растоптать; то она вырывалась вперед, то паренек вновь настигал ее, пока, наконец, лошадь не замедлила шаг, испугавшись повозки, и Алсидес с ловкостью бывалого объездчика вскочил ей на спину. Тогда кобыла опять взбунтовалась, словно пятки всадника жгли ее огнем; она вставала на дыбы, била передними ногами и выплясывала, нагнув голову. Конюхи спрыгнули с загона, чтобы поглазеть на столь увлекательное состязание.

— Вот так Рыжий, сукин сын!

— Он уже получил свои двадцать пять тостанов.

— Черт бы его душу взял! — выругался объездчик.

Но тут паренек скатился через голову кобылы и со всего маху угодил в овраг, тянувшийся по обочине дороги в Порто-Алто. Все с криком бросились к нему. Кобыла не двинулась с места, словно ждала новой атаки всадника, и тоскливо, отчаянно ржала. Морда ее была искажена страхом, крепкие зубы оскалены, уши плотно и зло прижаты. Когда крестьяне примчались к оврагу, Сидро уже поднялся с земли. Он замахал на них руками, и они замерли поодаль, сожалея о поражении этого упрямца. Но вот паренек вынул губную гармошку и принялся тихонько играть. Сначала на большом расстоянии, потом, увидев, что вороная успокоилась, расслабила мускулы, не спеша приблизился, а вместе с ним приблизился и этот протяжный, заунывный напев. Лошадь словно кто околдовал. Дрожь пробежала по всему ее телу, от крупа до холки: она будто пыталась сбросить на землю эту музыку, которая уже карабкалась ей на хребет, но вдруг вороная замерла и повернула голову в сторону Сидро, верно для того, чтобы лучше расслышать мелодию.

Теперь Алсидес не сомневался, что выиграл пари. Надо было только не торопиться. В двух шагах от лошади он остановился и заиграл — никогда еще игра его не была так проникновенна. Кобыла сама двинулась ему навстречу, он погладил ее гриву, круп. Как только смолкла музыка, кобыла опять заржала. Но когда Рыжик очутился на ней верхом, передернулась — беззлобно, будто хотела получше усадить его на своей смоляно-черной спине, — и покорно повиновалась приказу его босых ног.

В таверне яблоку негде было упасть. Рыжик подсел к столику своих новых знакомцев и угостил их на выигранные деньги вином. Парень, видать, обходительный, переговаривались они между собой, так по вкусу пришлась им его щедрость, о которой сразу стало известно лодочникам и бродягам, бежавшим от голода из Алентежо.

Добрый Мул возликовал, когда, возвратясь из Саморы, услышал о происшествии в овраге Камаран. И при виде таверны в нем, как в добрые прежние времена, взыграла молодая радость и ему захотелось поболтать с Сидро.

— Расскажи, Рыжик, коли можешь, конечно. Коли это не чудо…

Какие только глупости не втемяшивались в те годы в бедную его головушку! Но ложь была чужда Алсидесу, и он ничего не утаил.

— Уж не знаю, времени ведь порядком прошло, помните вы тех охотников, что приезжали сюда на голубой машине? Одна из собак сцепилась с нашим Куцым, и такую они возню затеяли, какой сроду не бывало в Кабо. Теперь небось припомнили? Я им пиво подавал, и один из них, толстый такой, в тиковом мундире, на шее у него был пестрый платочек… Сеньора Мариана еще сказала, хорошо бы такой на голову, платок-то прямо женский. Так вот этот самый тип завел речь о строптивых лошадях и о том, что в жизни бывает. И сказал одному, все его доктором величали: «Лошадей укрощают музыкой. Жаль, что не всякая музыка подходит…»

— Точно, парень, — поддакнул старик, гордо оглядывая посетителей: вот, мол, какой умница Рыжик.

— Когда эта чертовка меня скинула и я, как лягушка, плюхнулся в яму, не зная, все ли у меня кости целы, думал даже притвориться, будто расшибся, чтоб не потешались надо мной, — вы уж не обессудьте, — тут и пришел мне на ум рассказ толстяка. Вспомнил я, что, когда играл один мотивчик, приятный такой, голуби все ко мне слетались, и зимородок, и другие дикие птицы из тростников тоже прилетали, будто я им братом был. Я и заиграл. И увидел, что кобылу точно околдовал кто. По глазам ее понял.

— Я тебе вчетверо больше дам, чем Фомекас, только усмири жеребца, что у падре Тобиаса в конюшне!

— Ну, по рукам? — подхватил Добрый Мул.

— Нет, не пойдет. У меня был хозяин, так он меня учил, что есть вещи, которые один раз делать можно. Все видели… Ведь правда, сеу Салса? Я вскочил на кобылу, дикую, необъезженную, и баста. Я не клоун из цирка. Ежели опять когда придется, опять попробую. А на пари — не хочу.

Этот отказ несколько умалил его славу.

Старик насупился, и, когда стемнело, все трое молча сели за ужин. Но Рыжик с Марианой и не думали о пари, которое предложил старший конюх падре Тобиаса. Взошла луна. Алсидес волновался. Окончив еду, он надел серую шляпу с увядшим цветком и пожелал Доброму Мулу и его подруге спокойной ночи, которая, кстати сказать, уже наступила. И вдоль по дороге, устремляясь вверх к звездам, привольно полились звуки его гармоники.

Дядюшка Жоан не удержался от вопроса:

— Что за муха его укусила? Опять на танцы?

— Какие там танцы. Одна кривляка велела ему прийти на дорогу.

Старика передернуло от ее тона. Он распознавал некоторые вещи по запаху.

— И что же?!

— А то, что, если он подцепит от нее какую-нибудь болезнь, хотела бы я знать, кто его лечить станет.

— Ясно, не ты. Только знаешь, плохо ему не будет…

Он вернулся совсем больной, но не той болезнью, которой опасалась Мариана. Он брел и брел по дороге, до самого Порто-Алто, по той дороге, что назвала смуглянка, но так и не встретил ее, как ни искал, хоть она и мерещилась ему повсюду. Он чуть было не отдал черту душу, попав в загон, где находилось стадо быков, — а о смуглянке ни слуху ни духу. И он со всех ног бросился обратно, когда вдруг решил, что перепутал дорогу. Во всем виноват негодяй староста: не дал им договориться. Или она дозналась про ту, с красным поясом, которую унесли они с братьями Арренега на полосатом одеяле?