А он мне в ответ:

— За кого ты меня принимаешь? Когда это я приказывал их расстреливать?

Поблагодарил я его и больше и думать не стал о работе, что предстояла мне этой ночью. Но капитан нервничал, — я это видел, — с ним тоже случалось, что он по ночам глаз не смыкал. Ему нужно было выудить среди пленных рыбку покрупнее. Отобрал он человек около двадцати и начал их допрашивать, но тут, на беду, один из пленных объявил ему, что, дескать, Марокко — свободная страна, а французы — предатели, они захватили чужую землю, но все равно они не смогут на ней удержаться.

Капитан раскричался, а потом, потеряв от ярости голову, начал избивать пленного и, забыв про звонок, орал мне: «Шакал, скорей!» Он всегда так меня называл, когда злился или, напротив, был в отменном настроении, — ну, голос у него, понятно, звучал по-разному. Тогда-то он прямо задыхался от гнева и только и мог проговорить: «Не забудь, слышишь, не забудь!»

А была уже ночь, и чтоб я не тревожил лагерь автоматной очередью, он дал мне свой пистолет, чтоб, значит, убрать пленного с одного выстрела. «Целься в затылок, так будет верней». Пошли мы — пленный, как всегда, впереди. Потом я крикнул: «Стой!» — и выстрелил. Целился я тщательно, но когда стрелял, он внезапно шарахнулся куда-то вбок, а потом упал лицом ко мне… Ночь была лунная, и я увидел его глаза… Его рот что-то шептал мне… Я выстрелил еще раз, еще… Потом перевел дух и пошел назад, — если б вы знали, чего мне это стоило: ночь смотрела на меня его глазами, звезды были точь-в-точь его глаза… Стыд только и удерживал, а то бы так и побежал со всех ног. Капитан уже ждал меня со следующим пленным. И опять эти слова «не забудь!», а я хотел, в первый раз за все это время, я хотел все забыть, и я уже раскрыл рот, чтоб сказать ему об этом, но он, видать, догадался, о чем я с ним хочу говорить, уставил на меня свои голубые ледышки и строго так: «Пошевеливайся, Шакал!» Сбесился он в ту ночь, не иначе. Второй был легче: сразу грохнулся на землю, ойкнул, пошебаршился чуток и затих.

В ту ночь перестрелял я чуть не с десяток, да что там, больше десятка человек. А верней всего — тринадцать: капитан любил это число, он даже носил брелок с этой цифрой. Новых пленных я вел по той же дороге, и то ли они спотыкались о трупы прежних, то ли просто чуяли запах смерти, — я ведь верю, что и у смерти есть свой запах, — но только некоторые из них начинали кричать еще до того, как я командовал «стой!». И я нервничал, рука у меня дрожала, я не мог прицелиться точно в затылок, и это уж было хуже некуда, потому как они оборачивались, глядели на меня в упор, честили и проклинали на чем свет стоит… Один из них, не помню, седьмой или восьмой, вдруг зарыдал, первый из всех… Я не сумел пристрелить его с первого раза, и он рыдал и проклинал меня, а я готов был встать перед ним на колени, — мне так хотелось обнять его голову и сказать ему хоть словечко, он имел право услыхать от меня хоть слово утешения, прежде чем умереть. Он был уже немолодой, и я подумал, что, верно, для кого-нибудь он все равно как для меня Добрый Мул, и тогда я понял, что арабы тоже люди, такие же, как мы. Я видел, как он плакал, он ни о чем меня не просил, нет, ни один из них не просил пощады, но луна освещала его лицо — по нему катились слезы. Я выстрелил, и мне почудилось, что он проглотил расплавленный свинец: извиваясь по-змеиному, он продолжал ползти по земле. Тогда я выпустил в него подряд еще три пули.

И побежал. Я бежал, а они все — и старик этот впереди — мчались за мной по пятам. Я добежал до дверей кабинета и сел, обхватив голову руками. Капитан услыхал, что я вернулся, и вышел с очередной жертвой. Он дал мне водки, я выпил залпом почти всю бутылку. Потом он стал совать мне патроны, и тогда я сказал ему:

— Может, на сегодня хватит, господин капитан? Лучше оставить на утро, утром лучше видно, а уж если нет, то хоть разрешите мне взять мою «Мариану», без нее мне худо.

Он встряхнул меня за плечи, велел не раскисать и отдал мне «Мариану». И я пошел снова, а ночь жгла меня огнем, она кричала, и повсюду светились глаза, повсюду: на земле, на звездах, на верхушках деревьев… И хуже всего, что и у меня были глаза, и я все это видел…

Всех остальных я прошивал «синей ниткой», в ту ночь она сделалась черной, как моя ненависть. Я был уже вдребезги пьян, когда он сказал мне: «Это — последний». Возвращался я на карачках, ползком, без единого патрона: я выпустил их все в луну, погасить ее хотел, чтоб ни зги не было видно. Я передвигался ползком не только оттого, что вконец захмелел, меня заставляла ползти дикая боль в сердце. Капитан уже несколько раз окликал меня, потом стал громко звать: «Шакал! Шакал!» На его крик сбежалась вся охрана, они решили, что случилось что-то неладное, и вдруг наткнулись на меня. Я лежал, прижавши к груди «Мариану», и потом сержант Лапьер мне рассказывал, что я городил какую-то несусветную чушь — ничего нельзя было разобрать. На другой день я никуда не выходил — никого видеть не мог. Я был весь разбитый, мне казалось, что я сам тоже мертвец. Капитану я объявил: «Ночью ни за что, как хотите. И только с „Марианой“, и не больше четырех-пяти зараз. Ночью слишком тяжело: никак потом от этих мертвецов не отделаешься».

С ночами для меня было покончено. А когда-то я так любил гулять по ночам! Но про те страшные ночи вовеки мне не забыть.

Все рассказанное им прежде померкло перед картиной этой ночи, проведенной без сна капитаном Мишле. Я был ошеломлен: я не мог поверить, что вот этот человек, мой сосед по тюремной камере, и есть тот самый Младенец Иисус из далекой рождественской ночи. Я пытался как-то осмыслить все то, что я узнал о нем, мне хотелось связать воедино основные события его жизни, отбросив детали. Для чего? Вероятно, для того, чтобы постичь таинство постепенной переплавки человека в тигле жизни. Мне пришло на память одно из стихотворений Леона Муссинака. Я не могу припомнить его целиком, мне мешает сосредоточиться застрявшая в ушах фраза: «Не забудь! Не забудь!»

Вот конец этого стихотворения:

Но можно ли было веровать в этого растленного человека, который предстанет сегодня вечером перед судом?

Я ловил себя на том, что слежу за ним неотрывно, словно его внешнее поведение могло каким-то образом поведать мне о таинственных процессах, происходящих в его душе. Однако мое замешательство возросло еще больше, когда я убедился, что он всецело поглощен мыслью о том впечатлении, которое он должен произвести на судей.

— А что вы думаете, — говорил он, — это очень далее важно; пусть они видят, что перед ними человек, привыкший ходить при галстуке. — И он подмигивал мне, словно все это было лишь веселой интермедией.

Он воображал себя на подмостках и держался с неестественностью актера, придирчиво осматривая свой гардероб, как дебютантка перед выходом на сцену.

Уже с утра он приводил в порядок свои брюки и чистил черный пиджак, досадуя по поводу еле заметного пятнышка на нагрудном кармане. Затем принялся примерять, какой из двух галстуков наилучшим образом гармонирует с его рубашкой, как будто именно это обстоятельство должно было решить его судьбу. Наконец он остановился на пепельном в синюю крапинку, еще раз умылся, тщательно пригладил топорщившиеся короткие волосы и начал облачаться со всей медлительностью, на какую только был способен, продлевая и подчеркивая каждое свое движение, словно для того, чтобы полнее ощутить значительность момента. Он старался держать себя в руках, не желая повторения дикой сцены, которая произошла у него с одним евреем после того, как он закончил свой рассказ о войне. За ночь он, видимо, пришел к выводу, что нужно вести себя поспокойнее.