«Да здравствует смерть!»

— Ну нет, черта с два! Жизнь, вот она — да здравствует!

Глава четвертая

У меня был товарищ

Да, у меня завелся славный товарищ, капрал Вало, Ребята прозвали его «Клиши», потому что у него только и разговоров было что про свой квартал. Для него весь мир помещался в разлюбезном его сердцу квартале, и похоже, что в Легион он попал не иначе как из-за девочек. Был он белокурый, высоченный, глаза голубые, а руки белые, с длинными пальцами, за что мы величали его за глаза «Ангельскими ручками», — он терпеть не мог, когда его так называли.

Я был в его взводе. Мы продвигались к границе Туниса, как вдруг приказано было занять позиции и спешно окопаться; наша разведка донесла, что на дороге замечены крупные отряды марокканцев с артиллерией и конницей — у них конники все на таких низкорослых и ужасно злющих лошадках, похоже, что они поят их водкой и кормят порохом.

Мы отыскали небольшой холм с деревьями у начала долины, и капитан Дюпон приказал рыть окопы. Впереди выставили заслон из четырех пулеметов. При такой оказии за пулемет лечь — почитай все одно, что в смертники себя определить, добровольцев не нашлось, пошли четверо по приказу капитана.

Работа у нас закипела вовсю, работали как звери, но на полдороге слышим, пулеметы затарахтели. По голосу вроде наши. Видеть мы их не видели, но по голосу пулеметному без труда угадать можно, каково человеку приходится: страх его забирает, или он просто так постреливает. И вот слышим, шпарят наши сперва целыми лентами, без передышки, будто норовят разом всех арабов прикончить, а потом вдруг смолкли, — видать, страх за сердце их схватил и мысль эта проклятая — бежать, бежать! А после опять длинные очереди, — поняли, значит, горемычные, что спасенья им нету и осталось только отбиваться до последней ленты. Перекрестный огонь, потом короткая очередь, еще одна, еще… Жизнь распродана пакетами в полкило весом, как я когда-то говорил про себя, вспоминая свою жизнь в лавке у Лобато.

Мы спешили изо всех сил скорей зарыться в землю, ведь арабы были совсем близко, а что мы могли против конницы да артиллерии? На капитана Дюпона надежда была плохая — он вроде как на голову ослабел. Попал он сюда из-за женщины, — все кругом про это толковали, — и, видать, сам себе смерти искал, да и нам заодно. Начальство-то за эту блажь его храбрецом считало, а мы промеж себя иначе как чокнутым его не называли. Судьба его, видать, берегла: ведь любой из наших мог влепить ему пулю в затылок, а после мы бы скорехонько отступили, и поди дознайся, кто его на тот свет спровадил, когда арабы сдерут с него шкуру. Но в ту пору еще никто до этого не додумался, и мы знай копали, копали, пока наши пулеметчики сдерживали врага. На волоске мы все висели: уже только два пулемета из четырех отбивали ихние атаки. Сколько времени это все длилось, один бог знает. Время по часам не определишь: бывает, что час за минуту покажется, а бывает, что наоборот. Тогда время наше пулеметными очередями отмерялось — хоть и окопались мы, а что в том было толку. Марокканцы — они на смерть, как на праздник, идут, — верят, что после смерти сразу к себе домой вернутся, вот и торопятся… Да и наши-то все тоже ни об чем другом не думали, как только скорей бы по домам. Из всех я один бездомный да бессемейный был.

Все вдруг смолкло. Пулеметы захлебнулись. И стая воронов поднялась в воздух: враг приближался, и они чуяли скорую добычу. Мы залегли в окопы почти плашмя, кое-кто успел посрезать деревца и замаскировать ими окопы. Пулеметы готовы к бою, руки на кольцах гранат, в глазах тоска и нетерпение. Рядом со мной капрал Вало, — мы с ним за одним пулеметом лежали. Он сам меня в напарники выбрал, видать, по душе я ему пришелся… Славный он был парень и хороший товарищ.

Из-за холма показались арабы. Не знаю, как кто, а я, прямо скажу, при виде их чуть в штаны не напустил. Жуткое это дело, когда такая игра пойдет (вроде как, бывало, дуешься в карты без единого козыря и уж наперед знаешь, что пропал). Долго мы, понятно, не протянули. Время-то, оно не по часам определяется. Как начали они долбать нас артиллерией, спасибо хоть она не ахти какая могучая у них была, да все равно, и такого огня хватило, чтоб мы света белого невзвидели. Виноват во всем был капитан Дюпон, а верней сказать, та сука, из-за которой он голову потерял. А солдаты расплачивайся, и я, значит, тоже расплачивайся? Ну нет, шалишь, задарма гибнуть дураков мало.

Вдруг начали рваться снаряды метрах в двадцати от нашего окопа — и тут все смешалось: деревья, оторванные руки, ноги, клочья солдатской одежды, вопли, стоны, ругань… Над всем этим кружилась стая воронья. А я глаз не мог оторвать от дерева одного: с корнем его вырвало и завертело, завертело… Смотрел я на него, будто на своего спасителя, и оно и вправду прикрыло меня своими ветвями и замерло, горестно так, точно жалело нас…

Опомнились мы и снова за пулемет, шпарим что есть мочи одну ленту за другой, — нате, мол, отведайте жареных каштанов! Но марокканцы перли напролом, прямо на пулемет, не иначе с ума спятили, да и мы с ними заодно; нам бы драпать, а мы за пулеметом лежим и косим их почем зря, один за другим спотыкается, руки к небу воздевает, и — готово, но и тут не падает, ей-богу, сам видел: мертвый, а лезет дальше, еще и бегом пробежит, а после уж как подкошенный свалится. Они вроде норовили хоть в смерти, а все же встретиться с нами лицом к лицу. Целые кучи их громоздились вокруг — похоже было, что хотели они своими телами заткнуть дуло нашего пулемета, а он все строчил и строчил, сходясь в перекрестном огне с другим нашим пулеметом, за которым лежали итальянец с испанцем. Но тут капитан Дюпон отдал приказ отступать, пора, мол, спасать свою шкуру. Я последний тогда его приметил, а потом мы с капралом Вало увидали, как чья-то пуля вонзилась ему в затылок и он упал на колени. Помянули мы его солдатским словцом и горевали только, что недосуг был дать этому кретину еще хорошего пинка напоследок.

Кругом одни мертвецы валялись: легионеры — наши товарищи и арабы — наши враги. Несло мертвечиной и вороньё каркало, а наш пулемет все строчил и строчил, как проклятый, и мы тоже были проклятые — я и Клиши, мой товарищ, мой славный товарищ. «Пропали мы с тобой, пропали!» — только и могли мы сказать друг другу.

А марокканцы меж тем откатились и не лезли больше, — видать, смекнули, что незачем людей зря гробить, и тогда капрал стал мне говорить, что пора, мол, уносить ноги, что все, кто в живых остался, давно уже утекли и какого черта помирать нам здесь без славы на этой обгорелой земле. И подумать только: надо же было такому случиться! Все уж вроде как кончилось, и вдруг, откуда ни возьмись, шальная пуля, — и прямо мне в ногу впилась.

Я за ногу рукой схватился и кричу капралу, мол, попался я, а рука, вижу, вся в крови. Тогда я говорю капралу Вало: «Уходи, приятель, покуда не поздно, оставь меня здесь, уходи!» — а сам в пулемет вцепился и опять строчу, как без памяти, строчу по мертвецам, живые-то арабы скрылись.

А капрал Вало, пока я с пулеметом возился, ногу мне перевязал, потом видит, не оторвать меня от пулемета (а он боялся, что арабы догадаются, что здесь нас всего двое, и вернутся нас прикончить), так он меня кулаком по башке оглоушил, взвалил себе на спину и пополз через деревья и трупы, по кровавым лужам в тыл. Я очухался, прошу его:

— Брось ты меня, не доползешь…

А он в ответ:

— Молчи, дурень, я твой капрал и приказываю тебе молчать.

Перевалили мы так через холм, тут уж нас арабы не могли углядеть, тогда он поднялся во весь рост и потащил меня дальше. Вижу я, совсем он из сил выбился, а я тоже уж еле живой — нога огнем горит, тело все ломит. И начал я снова его упрашивать, чтоб он меня бросил, — куда там, и слушать не стал, только ругается!

— Ежели, — говорит, — суждено нам помереть, так помрем вместе.

Вот товарищ был, так товарищ… Пришлось бы мне с ним и дальше бок о бок жить, небось не называли бы меня Шакалом… Я уж объяснял вам, сеньор, как эта кличка ко мне прилипла.