У самой двери Китаеза заколебался. Никто не кричал, и он подумал, не лучше ли удрать потихоньку, пока никто не застал его здесь и не поднял на смех. Однако у любопытства оказались более цепкие коготки, чем у благоразумия… И он прильнул глазом к замочной скважине.

«Вот черт!» Он отпрянул в испуге, однако тотчас подался вперед и в отчаянии так саданул дверь, что она задрожала. «Полу Негри убивают!»

— Спасите! — заорал он как безумный. — На помощь! Спасите!

Его крик вырвался за пределы сводчатого коридора. Распахнулись двери, сбежался народ, и Алсидес сбивчиво рассказал о том, что он увидел в замочную скважину:

— Нет, я не знаю, кто этот человек, но он схватил Селесте… Я сам видел, своими глазами… Он сжимал ее и хотел убить.

Силва Негран появился в дверях кабинета и с яростью тряхнул его за шиворот:

— Обалдел ты, что ли?!

Проклятый Младенец так ничего и не понял. Но люди, столпившиеся у входа в приют, живо сообразили, что к чему, и по нашему ленивому городку поползли слухи:

— Негран-то с этой продавщицей из кино…

На шум примчался сам доктор Карвальо и, несмотря на протесты Силвы и его друзей, настоял на том, чтобы выслушать девочку. Она вошла, чуть побледнев, с прелестной усмешкой в глазах и остановилась против Неграна, который испуганно вскочил с места:

— Это низко, сеньор доктор! Равнять меня с какой-то девчонкой…

Пола Негри уже понимала значение некоторых слов, и траурный креп обвил ее сердце.

— Если вы настаиваете, мне придется удалиться, — прорычал Негран, собираясь, однако, вновь воспользоваться креслом.

Адвокат ответил загадочно, с таким ледяным спокойствием, словно он почерпнул его со дна колодца:

— Кому из нас это больше всего надо?.. Я желаю лишь, чтобы этот дом и вы, Негран, не запятнали себя столь прискорбными деяниями. Охотно допускаю, что мальчику все почудилось. Накажите его…

— Гнать его надо ко всем чертям, — уточнил лавочник Серафин.

— Выслушаем прежде, как было дело. Никто не сможет лучше, чем эта маленькая…

Доктор Карвальо обращался к девочке слащавым голосом, словно хотел ее подкупить. Она плакала, разочарованная в своей любви. Но вот она вскинула голову, и зеленые глаза ее потемнели, будто слезы заволокли их мраком.

— Селесте, вы можете говорить?

— Могу…

— Сеньор Негран схватил вас и пытался сделать больно?

Она медленно покачала головой. Проклятый Младенец изумленно следил из своего угла за ходом допроса.

— Стало быть, мальчик…

Начальница шепотом подсказала имя.

— …мальчик Алсидес… соврал?

Девочка снова покачала головой, и Силва Негран, у которого после первого ответа Селесте улыбка плавала на губах, поспешил вмешаться:

— Они сговорились меня околпачить!

Тогда Пола Негри внезапно прервала его:

— Да, этот сеньор схватил меня. Начальница ушла, он явился в класс и приказал мне идти в кабинет.

— Негран, вы можете объяснить зачем? — вмешался Карвальо до О.

— Я протестую, — взорвался тот. — Я не могу допустить, чтобы меня так оскорбляли. Я в суд пожалуюсь, сеньор доктор! Честь порядочного человека не игрушка!

Он схватил шляпу и выскочил из комнаты, хлопнув дверью. Адвокат недоуменно пожал плечами в ответ на его угрозы, попытался выяснить все, что возможно, а под конец сменил гнев на милость и отозвался о Негране более терпимо.

— У меня есть кое-какие соображения, — заключил он, видя, что начальство приюта идет на попятный. — Присутствие детей кажется мне излишним. Хорошо бы попросить их выйти.

Очутившись одни в темном коридоре, Алсидес и Селесте схватились за руки, словно летели в бездну; их пугал даже солнечный луч, пробивавшийся сквозь ставни.

— Как ты думаешь, — спросил Проклятый Младенец, — что они с нами сделают?

Начальство приюта воспользовалось этой историей, и ласточки остались без гнезда.

Дона Антонинья вздумала было протестовать, но разве могла она взять на себя все расходы, а главное, моральную ответственность за детей? Она хотела приютить у себя Селесте, видя, что той грозит опасность, но в городке не замедлили припомнить историю девочки Антуанетты, взятой неким дворянином из публичного дома: он женился на ней и переименовал в Антонинью, чтобы поскорее забылось ее прошлое.

Зеленоокая грациозная Пола Негри попала в исправительный дом. «Еще тогда было ясно, за ней глаз да глаз нужен», — твердил теперь доктор Карвальо, уже раскаивавшийся в том, что с такой горячностью осудил Неграна. Есть пятна, которые растекаются, и это позорное пятно легло почти на всех устроителей приюта.

Несколько дней спустя почтенные жители городка точно на аукционе разбирали детей, нужных им для работ по дому. «То была волнующая демонстрация человеколюбия», — писал в «Непогрешимом» доктор Леонардо.

Даже Алсидесу, или Китаезе; представился счастливый случай приобщиться к этой демонстрации. Его взял к себе бакалейщик Лобато. В глубине души Лобато лелеял надежду воспользоваться мальчиком для борьбы со своим конкурентом Неграном, который всем и каждому хвастает без зазрения совести, что у него лучшая торговля и оптом и в розницу. А присутствие Алсидеса в сонном скучающем городке всегда будет против него веской уликой.

Глава третья

Без дела жить — только небо коптить

Бакалейщик Лобато прибегал к этой поговорке всякий раз, когда желал вправить мозги своим подопечным. И не только потому, что безделье портит людей (ишь до чего додумались, подавай им выходной в четверг!), но и потому, что он был непоколебимо уверен: никто лучше него не сможет подготовить их к превратностям судьбы.

Тощий как жердь, Лобато прямо раздувался от гордости, если речь заходила о двух вещах — о его усах, еще угольно-черных и завитых в колечки (роскошная приманка для покупательниц!), и о его хорошем обращении с персоналом, даже с новичками и дубиноголовыми, которых на языке розничной торговли именуют «сеньор прилавок».

Лобато не величал свою лавку университетом торговли только потому, что сравнение казалось ему слишком жалким. Однако, не в пример другим, он и в самом деле протянул руку помощи не одному продавцу, вступившему под его началом на славную стезю коммерции.

— Взять хоть Силву… Ходил поджав хвост, дурак дураком, а поди узнай его теперь! Явился ко мне, и треску-то нарезать толком не умел, тоска зеленая, а рожа такая, что люди добрые от него шарахались. А теперь полюбуйтесь!.. Покупателей у него хоть отбавляй, свой счет в банке, и пойдет он далеко, помяните мое слово. Я за него доволен, и зависть меня не мучает. Но, правда, он был работяга…

Без этого качества бакалейщик не мыслил себе продавца. Столь безропотно сносивший капризы жены (она, бедняжка, печенью маялась!), Лобато становился сущим чертом, когда распоряжался в лавке и на складе. Продавец, по его понятиям, обязан был вскакивать ни свет ни заря, прежде чем пропоет петух, и боже его упаси выказать малейшее недовольство, поморщиться или зевнуть, а завтрака ждать и не думай (мне пора, детка, поесть завсегда успеется); он должен крутиться весь день как белка в колесе, расставлять товар на полках или прибирать лавку после закрытия, оставаться работать на всю ночь, не ворча и не показывая недовольства; об авансах не заикаться и улыбаться всем и каждому, даже тем, кто просит отпустить в кредит и не заслуживает доверия.

Лобато изощрялся в «проповедях», как он называл свои наставления новому работнику; угрозы, ласково-снисходительный тон, крохи обещаний — все тонуло в словесном потоке.

У Алсидеса глаза разгорались от любопытства; хлебом его не корми, только дай послушать хозяйские рассуждения.

— Что у тебя в голове? Чем у тебя голова набита? Не знаешь, конечно, ну да ладно, я тебе скажу: серым веществом.

И смаковал эту фразу так, что даже слеза его прошибала от удовольствия. Алсидес знал, что в лавке уйма товаров серого цвета — макароны и ушки, лапша, сладости, халва и всякие другие, но можно ли поверить, будто все это в голове у человека?