В ответ муж устало улыбался; только он мог в полной мере насладиться досадой Неграна, который рвал и метал при виде такого обилия покупателей в лавке у соперника.
В пятницу вечером в магазине уже кипела работа: наполняли погреба и ящики продуктами, тащили со склада мешки, тюки и коробки — все сгодится; муку, рис, сахар заранее развешивали по полкило, чтобы в горячее время лишь бросить на весы. Открывали ящик с мармеладом, банки с маслом, мололи кофе, и Лобато беспрестанно сердился; он нервничал, точно генерал накануне решающего боя.
В этой кутерьме на Алсидеса все шишки валились — чтоб тебе пусто было, холера тебе в бок! Ему и вздохнуть было некогда. Он тупел от ругани и от нескончаемых поручений, руки и ноги у него ломило. И даже когда ему удавалось прикорнуть где-нибудь в углу, снились ему продавцы и Лобато…
В субботу магазин наполнялся людьми и гвалтом; Китаеза пулей летал из лавки на склад, втайне надеясь, что его позовут отпустить товар. Но ему лишь приказывали принести коробок спичек или налить керосина, пачкавшего руки, а хозяин вовсе его не замечал.
Он чувствовал себя дурак дураком в этой сутолоке и срывал злобу на тресковом филе, отрывая от него куски, или лакомился в уборной земляными орехами, чуть посвистывая, чтобы хозяин ничего не заметил.
Ели наспех, всухомятку, где-нибудь за складом: покупатель валом валил и ждать был не намерен. Колокольчик на хозяйском ящике не умолкал ни на миг.
А вечером, когда Алсидес подметал лавку и чуть с ног не валился от усталости, Лобато, торжествующе поблескивая глазами, считал выручку и, высунув от усердия кончик языка, раскладывал деньги по пачкам. Продавцы пользовались удобным случаем и убегали на склад — чуток передохнуть. Раньше полуночи лавка не закрывалась, даже если абсолютно нечего было делать. «Курс коммерции», по мнению Лобато, не был рассчитан на лентяев.
И в воскресенье лавка кишмя кишела народом. По утрам толчея была невообразимая: горожанки закупали провизию на неделю («Поспешай, ангелочек, барка вот-вот отчалит, и мой благоверный накрутит мне хвост, коли я не поспею к сроку»); поварихи из батрацких артелей просили нагрузить повозки хлебом и продуктами, но больше всех шумели горянки; вечно чем-то недовольные, они злились на весь свет, если им не удавалось выгодно сбыть на рынке плоды своих трудов, а если торговля шла удачно, недоверчиво хмыкали, — продавцов они считали жуликами.
Алсидес слонялся как неприкаянный; то он протискивался сквозь толпу, то возвращался на свое место, к концу прилавка, где лежал нож для трески, и наблюдал, как хитрюга продавец роняет на пол кусочки рыбы.
Случай, о котором пойдет речь, запомнился Сидро на всю жизнь, и на всю жизнь затаил он жгучую ненависть к Бимбо, продавцу с красивым почерком.
Крестьянка покупала исландскую треску, желтую, как яичный желток, и Бимбо, сукин сын, рассыпался перед ней мелким бесом; он вызвался нарезать рыбу помельче и орудовал ножом и руками с ловкостью фокусника. И вот, сыпя шутками и прибаутками, он уронил кусок филе. Алсидес, думая услужить, поднял его в простоте душевной и протянул Бимбо — вот, сеньор Жоакин… Бабенка проворчала что-то сквозь зубы — не грешно бы и поменьше красть, — и в душе Китаезы зародилось смутное предчувствие, что он сделал глупость. Так оно и было. Едва покупательница скрылась за дверью, Бимбо увел его подальше за склад и, встряхнув за шиворот, влепил две затрещины, да таких, что у бедняги искры из глаз посыпались и он полетел вверх тормашками на кучу жестянок с кофе, «У, сволочь!! Идиот!»
Это происшествие раскрыло мальчишке глаза; оказалось, что упавший кусок трески отдавали хозяину. Постепенно Сидро начал разбираться в уловках продавцов: когда у крестьян покупали фасоль, ее меряли в одной мере, а когда продавали — в другой, хорошо выверенной, и даже тут жульничали, не наполняя до краев. Масло отмеряли правильно, но, переливая его в бутыль покупателя, опрокидывали тару не до конца; а уж о плутовстве с весами, о мошенничестве с гирями и говорить не приходилось…
Алсидес многое знал, но он был еще маленький, с трудом доставал до прилавка, и потому на его долю выпадали одни подзатыльники, зуботычины и пинки, ведь так приобщают человека к торговле оптом и в розницу. Китаеза мечтал о плаще, завидовал ребятам с Ларго-да-Эстасан, которые жили привольно, играя в карты, слушая разные истории про быков и крестьян, про барочников с Тежо, про бандитов. Но у него не было друга.
Глава пятая
Два маленьких огорчения…
Однажды его приголубил — кто бы мог подумать? — сам хозяин, Лобато, который хвастался, что готовит специалистов, точно преподаватель университета.
Искорка простого человеческого тепла выпала Алсидесу на долю, когда Лобато слег в постель от приступа ревматизма. Новоявленная служанка Аугуста, вертлявая и черномазая, для начала угостила его бараниной с картошкой, а затем позвала к хозяину.
Впервые в этом доме Алсидесу предложили иную еду. Он мигом все проглотил, собрал остатки соуса хлебным мякишем и, благодарный до глубины души, улыбнулся стоящей рядом служанке.
— Хозяин хочет с тобой поговорить…
— Какой хозяин? Сеньор Лобато?!
— А какой же еще? Разве у нас другой завелся?
— Нет… — Что это могло означать? Вдруг Лобато наябедничали, что он на днях слопал мармелад? — А вы случаем не знаете, зачем я ему понадобился? — спросил он дрожащим голосом.
— Видать, собрался лавку тебе отказать, — съязвила она, скаля в усмешке редкие, мышиные зубы.
В коридоре было темным-темно, из гостиной доносился голос Сидалии, племянницы Лобато, она пела; остановив Китаезу перед какой-то дверью, Аугуста втолкнула его в комнату.
Лобато зашевелился под одеялом, погладил заросший щетиной подбородок и поманил мальчика к себе. Он спросил, вкусно ли его накормили, стал жаловаться на старость, а едва отлучилась дона Розаринья — перешел к главному.
— Тебе тринадцать годков, ты уж большой, а то бы я не стал с тобой говорить. Как там дела в лавке?
Алсидес пожал плечами. «Какие дела?»
— Да, большой. А может, ты просто осел? Вроде бы похоже. — Рассерженный Лобато даже не глядел на него. — Ты ничего не приметил? Дьявол тебя возьми! Кто-нибудь запускал в ящик свою лапу или давал продукты покупательнице так, без денег?
— Нет, нет, сеньор… Я же вечно торчу на складе. — Поощряемый хозяйской улыбкой, он решил отвести душу. — Им не нравится, когда я в лавке. Они меня в шею гонят…
Хозяин поднял палец, и Алсидесу вспомнилась линейка «ведьма», которой наказывали провинившихся в «Приюте ласточек».
— Я хочу знать все, что там творится. Следи за ящиком, понял? Я прикажу, чтобы тебя даже на склад не отсылали. Держи ухо востро, но притворяйся, будто ничего не слышишь, понял? За обедом они вечно треплют языком. Соображай, что к чему, будь взрослым, я в долгу не останусь. Запоминай, о чем они судачат друг с другом. Они говорили обо мне гадости? Как-нибудь обзывали?..
— Нет, сеньор, — ответил Алсидес, почесывая нос, чтобы скрыть смущение.
— А я не сомневаюсь, что обзывали. Так что гляди в оба. Коли нет у тебя ни отца, ни матери, я должен сделать из тебя человека, и сделаю, только помоги мне. Договорились? Ну, а теперь иди.
Рассказ Алсидеса о том, как он воспринял просьбу Лобато, не нуждается в комментариях, и я просто воспроизведу его.
— Хоть и был я еще мальчонкой, хватило у меня ума понять, что хозяин дурное задумал. Так потянуло поговорить, поделиться с кем, совета спросить. Не глядите на меня удивленно… Я не затем это рассказываю, чтобы вам угодить.
Сперва я лгал. Выкручивался как мог. Что видел, скрывал и плел, что взбредет в голову. Здорово он меня разозлил. А потом я начал передавать все как есть. Муторно, правда, на душе бывало, да Лобато вкусно меня кормил и сапоги мне свои отдал, и все в хозяйском доме ласково так со мной обращались. Вот я и возгордился. Вроде бы важной птицей стал…
Бимбо, продавца с красивым почерком, выставили вон… Я донес, что он крадет деньги, и соврал лишь, как он это делает. Я ему отомстил: наябедничал хозяину, будто видел, как Бимбо открыл ящик и достал оттуда бумажку, а на самом деле он нарочно уронил ее на пол, а потом поднял и запихнул в карман. Хозяин не поленился, полез на чердак, разыскал там деньги, а Бимбо пригрозил в кутузку упрятать. Никому нельзя было деньги при себе иметь. Продавцы все отдавали, до последнего грошика, на хранение хозяину, даже я приносил свои чаевые. На каждого он завел счет, и у меня почти пять милрейс скопилось. Так они у него и остались… Я их не взял, когда уходил. Чтоб вы себе представили, каким он был, одно скажу: он все наши письма читал. Совсем как здесь, в тюрьме…
Когда Бимбо прогнали, продавцы сперва друг друга подозревали, а потом на меня стали думать.
И я знаю почему. Вот поэтому я уж никому больше доверять не буду. Аугуста обвела меня вокруг пальца. Ловкая, заноза, ни одного мужчину от себя не отпускала, даже меня использовала. Я ей сласти таскал, она клала мне полную тарелку еды, по лицу гладила, я и привязался к ней, будто к родной… Кто мне вправду нравился, так это Сидалия, хозяйская племянница. Знаете, я раз даже переписал своей рукой целый кусок из газеты, словно любовное письмо. То был отрывок из романа, и говорилось там о любви бедного парня к богатой сеньоре. Я решил, что это ко мне подходит, и списал его потихоньку.
Но я уже говорил, что Аугуста была совсем как крыса и намертво в меня вцепилась. Как-то вечером — все спать легли, а я остался помочь ей убрать на кухне — она вдруг схватила меня и уселась мне на грудь. Знаете, я никому больше не позволю садиться мне на грудь! Тут-то и жди подвоха… Но она села, назвала «своим милым муженьком», принялась расспрашивать о том да о сем, и я, совсем птенец желторотый, выболтал, зачем меня хозяин звал. И с того дня все на меня ополчились… Случая не упускали придраться.
Раз даже бутыль с маслом опрокинули, лишь бы на меня свалить. Я отнекивался, что-то мямлил, мямлил, Лобато взял да и прибил меня. А они ржали до упаду. Я заподозрил Аугусту, я ведь застукал ее на чердаке с сеньором Мануэлом, старшим продавцом. Своими глазами видел.
Во что мне теперь было верить? Вы главу назвали «Два маленьких огорчения», только это было одно большое горе, потому что с тех пор я перестал верить людям. А коли перестаешь верить людям, что от тебя остается? Немного, и ничего хорошего… Проклятая темень в душе, и умереть страшно хочется, как расчувствуешься, а как подумаешь, что жизнь хороша да другие тебе мешают, — хочется убивать…
Вскоре мы оба заливались смехом; я прочел ему, что произошло с торговками.
— Вы об этом лучше меня рассказываете, — признался Алсидес, почесывая бритую голову. — Тогда мне стыдно было, а сейчас вон смешно. Все бы так смешным казалось…