Она тормошила его, когда ему хотелось побыть одному, и он стал чувствовать потребность в уединении, уходя в подвал. Но Виолетта врывалась, несла какую-то чепуху, и он стал ловить себя на мысли, что они совсем разные люди, ужасался этому, делал шаг к примирению после размолвок, просил Виолетту не «ездить по его мужскому самолюбию». Потом она враз забросила заботы о нем, не заходила в подвал, выбила себе прекрасную мастерскую, большую и светлую, завела там самовар и японские чашки. Она вдруг уверовала в свои способности, заставляла Арсения смотреть ее натюрморты.

Ночью он просыпался с желанием все-все начать в их отношениях сначала. Едва касаясь коротко стриженных волос жены, находил пальцем родинку на шее, приникал к ней губами, и в нем ярко вспыхивала по-крестьянски простая и ясная мысль о ребенке. Волосы Виолы пахли сигаретным дымом, и он просил ее перестать курить — кашель нехорош и аппетит плохой. Она смеялась и вздрагивала у него под рукой маленьким телом.

— Ну что ты меня словно ощупываешь? Формы не те, да?

— Да ты что? Мне просто хочется тебя трогать. Я бы радовался, чувствуя твой потяжелевший живот. Не всегда же девочкой быть. Я маленького хочу, разве это плохо?

Она начинала частить скороговоркой, выгораживая себе право оставаться тем, кем ей хочется быть. Арсению не хотелось ни гладить ее по волосам, ни прикасаться к ней.

В их комнате появилось кресло-кровать. На нем спал тот, кто приходил позже.

Приехавшая как-то рано утром, застала их нянька порознь ночевавшими.

— Ох, ребята, чего ж вы с таких-то пор — да порознь? — Шутя вроде спросила, но Арсений понял, что это ее очень озаботило. — Твои-то, Арсюшка, отец с матерью до сих пор на одной кровати спят, мол, если которому ночью плохо станет, так хоть локтем толкнуть можно, а если по отдельности — помереть можно.

— Вы бы, Галина Евдокимовна, не вмешивались, — насмешливо посоветовала Виола, — мы не в деревне, у нас свой уклад, сами и разберемся.

— Да что ты, что ты, Виолетточка, да тьфу на меня и размазать! Я и не вмешиваюсь, я по простоте, и правда, что у нас, деревенщины, порядки дикие! — И шмыгнула в кухню, давай свои деревенские гостинцы расталкивать, кастрюлями греметь. Потом в ванную — кучу белья разбирать, что замачивать, что тут же простирывать.

Стыд на Арсения навалился с такой силой, что он не выдержал:

— Ну что, жена, на кухне и над грязным бельем ты няньку терпеть можешь, допускаешь ее вмешательство?

— Так на то она и нянька! — Пожала плечами, как бы удивляясь тому, что Арсений этого понять не может.

Арсений метнулся в кухню, выключил газ и увел няньку к себе в подвал.

…Арсений все убыстрял шаг, минуя дворы, дома. Пусть и редкие, но экспрессивные налеты Виолы разрушали его, отсекая то лучшее, что еще хранила его память о их совместной жизни. А плохое, что в последний год жизни с Виолой отняло у него сон, он потом отдал Смерти, вырубив ее в дереве, вырубив такой, какой она пришла к нему в тревожный короткий сон.

— Ты кто? — спросил он у маленькой худенькой женщины.

— Я? Я — Смерть! — И горделиво огладила рукава драной вязаной кофты, как бы охорашивала себя и утверждала право присутствовать в его обществе.

Он смотрел ей прямо в лицо. Карие, близко посаженные глаза, небольшой, с седловинкой нос, высокие скулы и узкий рот. Ничего особенного. И глаза смешливые, любопытствующие.

— А зачем ты ко мне? — удивился Арсений.

— Я, Арсен, к старушке пришла, по соседству. Вот в два часа надо забрать ее. — А сама глазами так и впилась в него.

— Вот и ступай забирай свою старуху. Я-то тебе зачем?

— Понимаешь, Арсен, надоело мне это дело. Старухи надоели. И противно.

— Раз противно, брось это дело.

— Э, милый, а как же без меня? — Она весело улыбнулась, показав мелкие кроличьи зубы. — Ты что? Кому-то надо ведь… Только, знаешь, дай мне какую-нибудь повязку, противно так идти к старухе.

— Не дам я тебе никакой повязки! — попятился он. — Отвяжись!

— Думаешь, так просто от меня отвязаться? Я ведь и молодая потому, что не всякому от меня удается отвязаться. Я про вас, людей, все-о-о знаю. Печальных держу на примете. Мне же молодость нужна, вот я и перекачиваю в себя молодость, а старых не очень хочется видеть, так уж я, по службе прибираю.

— От меня чего хочешь? — начал сердиться Арсений.

— Может, Арсен, пойдешь со мной, а?

Он удивился снова: имя его знает крепко. А Смерть, будто подслушав его мысли, с улыбкой сказала:

— Да, я все знаю. Пойдешь со мной — много чего расскажу и покажу. У нас там тоже интересно. Мне такие, как ты, нужны! Ой и покажу я тебе…

— Обманешь ведь, уведешь и ничего не покажешь!

— За кого ты меня принимаешь? — обиделась Смерть. — Пойдем, Арсений, пойдем! Только денежек захвати, — она смущенно улыбнулась, потупилась, — у нас там тоже без денежек хорошего места можно не достать.

Ему захотелось побывать где-то  т а м. Посмотреть и вернуться. Потом он испугался, что уйдет и не вернется и ничего больше не будет.

А Смерть насмешливо смотрит и ждет ответа. Арсений решился:

— Ладно, ты подожди, а я схожу и кое-кому скажу что следует, вдруг не вернусь больше  с ю д а.

Смерть кокетливо подергалась и согласилась. Он шел и чувствовал спиной цепкий взгляд близко посаженных глаз, помнил по-старушечьи темные ее руки. Шаг его был тяжел, словно что путалось под ногами. Он шел сказать Юре Гейеру, что нельзя приговаривать себя со всеобщего согласия к халтуре, надо элементарно уважать в себе творческое начало. И пусть ты не Рембрандт, но можешь стать Гейером, личностью. А потом он должен сказать Виолетте, что никогда она не станет художником, не дано ей быть и женщиной-матерью. Она приговорена к пожизненному одиночеству, потому что ей не дано любить. Она всю жизнь будет питаться крохами со стола, за которым пируют другие.

Он не встретил ни Юру, ни Виолетту. Он захотел вернуться и сказать Смерти, что не может уйти с ней, не сказав этим людям того, что обязан сказать. А когда вошел в свою комнату, женщины по имени Смерть там уже не было.

Утром Арсений встал с кресла-кровати, разбудил Виолу и сказал то, что хотел сказать ночью.

— Боже мой, боже мой, какие открытия, какая новость, я ухожу и великодушно оставляю тебе квартиру, мне уже обещали двухкомнатную, а ты так и заплесневеешь в своем подвале, вот видишь, как я к тебе хорошо отношусь, и хорошо, что ты этот разговор начал. Нам давно надо внести ясность в наши отношения, ты облегчил мою задачу…

Она ушла, а он все думал и не мог понять, почему он облегчил ее задачу. Разве можно в  э т о й  ситуации почувствовать легкость?

Из квартиры одна за другой исчезали вещи. Арсений не сменил замка и не пытался встретиться с Виолой в своей квартире. Потихоньку наполнял ее, на его взгляд, наиболее удачными своими работами. Но таких было мало. Он жил предощущением чего-то единственно нужного и главного. Его звало к себе Совершенство. Он наделял призрачные образы светом добра и бескорыстия. И верил, что не может на это излучаемое им терпеливое ожидание не откликнуться чистая живая душа.

Виолетта хотела и телефон снять, чтобы номер закрепили за ней, но из очередной ее телеграфной скороговорки он понял, что и с телефоном «выгорело», и так что пусть он, Зубков, живет при телефоне.

Это было пустое время, и ему казалось, приди к нему Смерть еще раз — он согласится уйти с ней. Обстоятельность ухода жены убивала его, словно и его, как свой старый сломанный зонт, она оставила в этой квартире намеренно — за ненадобностью, как вышедшую из моды вещь.

Арсений долго не заходил в дом, все не мог отделаться от неполноценности прожитого дня. Подошел к соседу, который ладил катамаран для путешествия по реке. Постоял молча и пошел жарить омлет.

К неописуемой его радости, в квартире горел свет! Нянька смотрела телевизор. В квартире было прибрано, пахло вкусным. Услышав, что он пришел, нянька, сильнее обычного прихрамывая на короткую ногу, заспешила в прихожую.