— Мать говорит: поезжай проведай. Наверно, заработался. Не заработался бы, так приехал сам. Да и Ивана Тимофеевича надо встретить, — говорила, по руке его гладила, а сама все в глаза норовила заглянуть. — Не больной ты, Арсюшка? — всполошилась вдруг.

— Маленько устал, нянька, вот видишь — к вам собирался, Веньке масляный фильтр купил. Что? А ты про какого Ивана Тимофеевича говорила? — спохватился он.

— Так про какого еще, если не про Прибыльского! — засмеялась она. — Чего васильками-то на путницу хлопаешь? Давай чаем угощай, потом разговоры поведем. — И вперед Арсения заспешила в кухню.

— Да нет, нянька, ты чего, в самом деле, меня разыгрываешь? Как это — Иван Тимофеевич… Он что? Едет? К нам в Фонд, что ли?

— Зачем это — в Фонд? — обиделась нянька. — Не выехал еще. Завтра поездом выедет.

— Во сне тебе, что ли, приснилось? Нет, ты давай аккуратнее.

— Сказываю — надо мне чаю напиться! — буркнула нянька. — В этих ваших городах от одного страха испотеешь — машины только по крышам домов не ездят! — Она уже подожгла газ и поставила чайник. — Мы же, Арсюшка, люди немолодые, у нас на все свой расклад. — И, ласково посмотрев на Арсения, хитровато улыбнулась. — Вот он и скажет, кого ты лепишь, баб или женщин.

— Да ладно, нянька, брось ты мне сказки рассказывать!

— Не пытай! Сказано — чаю напьюсь!

Он подошел, обнял ее, осторожно прижал к груди.

— Ну до чего же ты всегда вовремя приезжаешь! Уж не колдунья ли ты у меня? А?

— Арсюшка, ягодка ты моя, для чего же у человека-то душа, а у полена, поди, души нет. Да ведь мы с матерью если уж начинаем про тебя и днем говорить и ночью не успокаиваемся, так тут ясней ясного — ехать к тебе надо. Я хоть тебя под сердцем не носила, а как затолкает мне сердце, птицей бы к тебе полетела. Ведь ты не то в нашей родове один такой, а и на всю деревню. Я как гляну на твои книжки на столе, так голова кругом. В седьмом классе ты отцу чеканил все названия мышц человека, возьму я в руки этот атлас, где человек по частям разобран, и думаю: а сам-то Арсюшка из одних нервов и состоит. Ой, а ты сам-то нынче ел ли? Что-то у тебя пустехонько.

И захлопотала, загремела кастрюлями. Арсений усадил ее. Сам налил чай, достал из сумки гостинцы.

— Как ты все это тащила? Тут килограммов десять! — удивился он.

— А своя ноша не тянет! Чего у вас тут купишь? Достань-ка там в мешочке материн пирог с грибами. Ну, ребята нынче часто ездят. И Катька, и Лидка, Иван был, Никола обещается. Венька на колхозном сенокосе, Федюшка ему помогает. Лонись Венькина Светка еще куклам платья шила, а нынче, ой, умора, с парнишкой Венькиного напарника целовалась! Федюшка мне по секрету выдал.

— Федюшка рисует? — спросил Арсений.

— Ой, как рисует! — захватила голову нянька. — Такие картины, ну Васнецов! В кузнецы, слышь-ко, собрался! А я думаю: надо его в Москву!

— Ладно, потолкую с парнем. Тебе чаю еще налить?

— Налей, налей! Да я еще на дорогу соленого наелась. А у вас при дороге нигде не напьешься.

Чай она пила долго и обстоятельно. Это был опять какой-то маневр, и лучше было не приступать ни к каким разговорам о Прибыльском.

Напившись чаю, нянька пошла сполоснуть лицо.

— Ну вот, обыгалась. — Она подсела к телефону и начала крутить диск. Долго не могла набрать, по сбежавшимся в лучики морщинам возле глаз Арсений понял: кто-то  т а м  ей ответил. — Иван Тимофеевич! — обрадованно закричала она. — Это я, Галя. Я уже у Арсюшки, прибыла, да! Завтра выезжаете? Арсюшка-то? А он вот тут, рядом. Ну ладно, встретимся, так наговоримся. Какой, какой поезд? Записываю. — Она взяла приготовленный заранее красный карандаш, записала. — Ну, до встречи! — Положив трубку, откинулась на спинку стула. — Ну и хорошо, ну и славно!

Арсений молчал, ошеломленный.

— Ты с ним так разговаривала, словно вчера рассталась! — удивленно обронил он.

— А что? Мы переписывались, как и договаривались. Он велел все про тебя писать, я и писала, на то он и учитель, чтобы все знать про тебя, раз ты при нем, не захотел остаться. Виолетта мне как-то говорит: «Над Арсеном все в Фонде смеются: ядра и бедра лепит!» — и сама засмеялась, а я всю ночь уснуть не могла. У ней-то как язык повернулся говорить такое? Написала Ивану Тимофеевичу. Он и успокоил: мол, на этом жизнь держится и дитя из этого в мир уходит. А еще, Арсюшка, он хочет все мои сказки записать, я, написал, приеду, вы мне их рассказывать начнете, а я запишу. Я недавно еще одну сказку придумала.

Она смущенно улыбнулась, и Арсений вдруг увидел, как постарела нянька, абрис увял, растекся, поперечные морщинки сквозь прочертили губы, пигментные пятнышки пометили щеки. Его охватила жалость, все существо воспротивилось чему-то страшному и неотвратимому, что забрезжило за морщинами, сплошь седыми висками и истончившейся кожей рук. Он приник к ее рукам, поцеловал шершавые теплые ладошки, уткнулся в них всей небритостью щек и не мог сдержать слез.

— Что ты, что ты, — потерянно шептала она. Осторожно высвободив руку, гладила его по голове, боясь пошевелиться. А потом тихонько запела: — Пойду-выйду в чисто поле, поскликаю всех зверей. Пойду-выйду в чисто поле, поскликаю всех зверей. Ой вы, лютыя зверечки, разорвите вы меня. Ой вы, лютыя зверечки, разорвите вы меня.

Арсений успокоенно слушал, положив ей голову на колени, устроившись рядом, на полу. Это было полузабытое детское воспоминание: нянька сидит на лавке, Арсюшка пристроил ей голову на колени и слушает сказку про домового, который живет в каждом доме и предупреждает о беде, потому что он любит покой в доме и радость.

— Я с тобой в лес боялся ходить. Вот, думаю, набегут эти зверечки и разорвут тебя, — сказал он, поднимая голову. — А песня какая хорошая. Ты любила, нянька? — спросил он о том, о чем никогда не спрашивал.

— Любила, Арсюша. И он меня любил. Только был он несвободный, а женатый, на наш пай холостых уж не досталось. Жена у него туберкулезом болела, в ту пору его лечить не умели. Он порывался от нее уйти. Но кто бы я была после этого? А как получилось у меня с ногой несчастье, я и вовсе сама уехала, хоть он и упрашивал. Шибко я его, Арсюшка, любила, ты, бывало, уснешь, а я плачу. Но ты и вылечил меня. — Она встала со стула, вышла в прихожую. Вернулась с письмом. — Вот последнее-то письмо от Ивана Тимофеевича. Старый ведь, Арсюшка, человек. Хоть и академик, а как дитя. На год зайца мне картинку с зайцем прислал, сам нарисовал. А я ему носочки к зиме посылаю. Мы же старые люди, много ли нам надо? Он жаловался, что пришли с фирмы «Заря», окна вымыли плохо, а деньги взяли большие. Объявление дал в газете, что нужна приходящая помощница по хозяйству, так пришла такая помощница, что у него гастрит обострился от ее-то готовки. Рано у него, конечно, жена умерла, а деток судьба не дала. Сам понимает, что стареет, вот и тянется к живому человеку, в Москве-то к нему все по делу, а нет понимания, что и он в понимании нуждается. Поживет у нас в деревне. Куда с добром! На-ка почитай его последнее письмецо. Мы с матерью раз пять читали.

Арсений развернул густо исписанный лист бумаги. Буквы были неровные, незнакомые, Арсений помнил почерк Прибыльского — стремительный, летящий, как и его скульптуры, полные динамики, энергии, внутренней экспрессии.