— Непременно побывайте по маршруту «Путешествие в белую ночь»! Божественно! А на Иссык-Куле были? Ну что вы! Это же сказка!

Сказки летели одна за другой, и время перевалило за полночь. Ему захотелось спать, и он действительно был не против принять чашечку кофе. Потом она показала ему свою двухкомнатную квартиру, в одной комнате жил сын, в другой — она. Сын сегодня у бабушки. В квартире была идеальная чистота, женщине нравилась эта стерильность, и чувствовалось, что она гордится этим. «Бедный мальчик, — думал Арсений о неведомом сыне этой женщины, — тут никогда не бывает кутерьмы. Боже мой, как скучно!»

У Нины был волевой, крепкий подбородок, он утяжелял все лицо, его не сдобрил даже красивый излом бровей, и уж совсем инородным казался нос, — курносый, он придавал всему лицу простоватое выражение, и, сколько ни пытался, Арсений не мог хоть на чуточку почувствовать расположение к этой женщине, простить наступательную болтливость.

— И все сама! Все сама. И эту мебель сама доставала, — вроде весело и непринужденно говорила она, но сколько независимости было в ее голосе! — Привезли, не будем, говорят, вносить, не предусмотрено, и другие ждут. Так я, что по мелочи, сама втащила, а потом сосед помог. Господи! Зачем мне муж? Пентюх такой был. Нет, мужчины теперь не рыцари. — Она любовно оглаживала сервант, а сама старалась незаметно посмотреть, не скопилась ли за день пыль?

Арсений в мягком кресле почувствовал себя совсем невесомым, лишенным своего «я», своей сути. Словно и его эта женщина втащила, будто шкаф, на своей спине, а теперь прикидывает, как его лучше расположить, где он лучше впишется. Ему захотелось встать и уйти, но не было точки в ее потоке слов, и он сидел, ожидая паузы, чтобы подняться и уйти.

— Вы знаете, Арсений, — сказала она полуспущенным голосом, приняв на лицо задумчивое выражение, — все как-то стало плоско, вяло в чувствах, хочется чего-то настоящего…

«Почему она решила, что может эксплуатировать мое терпение? Ну хоть бы устала, что ли. Словно не ночь на дворе и не было суматошного дня».

— Вы, Арсений, так располагаете, такой свой, умный, интеллигентный. И знаете, вы сильнее меня. Я люблю сильных людей! Но их так мало вокруг. Извините, с вами хочется быть откровенной. Была я на Кавказе. Инструктор повел нас в трехдневный поход. Кто по турпутевкам ездит? Одно бабье! А инструктор… Идет, а от него прям искры отлетают. Бабенки все ошалели. Он — никакого внимания. Вернулись. Турбаза хорошая. Сплю я на своем пятом этаже. Одна в комнате. Вдруг слышу, кто-то на балкон — прыг! Перепугала-а-ась… Страх! А это он, инструктор наш! Как барс, как лев на мягких лапах. Только хотела вскочить, закричать, но как представила: лез на пятый этаж! Арсений, а вы могли бы так?

Арсений ошарашенно смотрел на нее. Нет, мадам, лезьте сами на этот пятый этаж за сильными ощущениями. Он быстро выскочил из кресла и пошел к входной двери.

— А кофе? — спохватилась Нина.

— Спасибо. Пора.

Он облегченно вздохнул, оказавшись на улице. «Пожалуйста, — сказал он себе, — не опошляй женщин. Им и так нелегко». Он засмеялся и пошагал домой.

Через неделю Уватов разглядывал пластилиновый набросок женской головки с волевым подбородком и волевым изломом бровей.

— Хищница! — сказал он гордо посаженной женской головке. — Не дай бог, насадит такая на коготь — век будешь мучиться. Сдохнуть не даст, и житья не будет. Ну и подруги у подруг моей жены! Я так и знал, что этим все и закончится. — Он ткнул пальцем в подбородок женской головы. — Виолетта здорово постаралась. Смотри, думач, надолго тебя не хватит. Теперь об идеалах даже не говорят на уроках литературы в школе. Потому что там вот такие Нины. А ведь она считается опытным педагогом…

— Зря ты, Саня, на нее так. Она ведь тоже была вынуждена защищаться от чего-то. Она одна из тех, кого в детстве еще уравняли и приучили не шевелиться, не высовываться. На фоне грандиозных декораций, окружающих человека, его никто не учит жить собственным умом, пользоваться своим рассудком. И когда человека выталкивают в жизнь, врубается инстинкт самосохранения: быть не хуже других. Данный природой дух творчества вырождается, приобретая уродливую форму энергичного самоутверждения. Но это мускульная энергия, внешняя, душа при сем не участвует, традиционные гуманистические ценности вне их модели жизни. — Арсений взял пластилиновую головку, смял ее, разминая пластилин в руках, превратил в шар. — Искусство превратилось в единственную сферу нашей духовной жизни, и народу в нем не стало места, как бы мы ни убеждали себя в обратном. Этот шар можно снова превратить в тело, но без духа оно будет мертво. Иногда мне кажется, что то, чем я занимаюсь, никому не нужно, а я так стар, что уже ничего не смогу переменить к лучшему, прожито столько чужих жизней, пережито столько смертей. Мой Радищев вернется в мастерскую и займет прежнее место. Расстроится, и по-настоящему, одна нянька.

— Ты зря отказался от путевки, — с тревогой сказал Уватов, — отдохнул бы. Ты же вкалывал как черт, спад просто неизбежен, брось все, смотри, какая жара установилась, ходи на пляж, может, туда прилетит Валькирия и вернет силы. У меня тоже бывают такие моменты, прямо дичаю. Дочка подойдет: «Папа, завяжи шнурочек на ботиночке» — и ножонку поставит на скамеечку! Пойду с ней гулять, а жизнь р-раз — и новую, свеженькую красочку подбросит! Ты посмотри, какие тебя женщины окружают, — Саня бросился к стеллажу, — во! И они есть, они существуют, их не может не быть! Люди очнутся, я в это верю, они не смогут долго без интеллектуальной и эмоциональной школы чувств! — Уватов встряхнул Арсения за плечи. — И о нас перестанут упоминать в докладах всуе, скажут: «Ого, ребята! Вы не зря просидели в своих подвалах всю свою молодость!»

Арсений улыбнулся: давно ли он сам вот так же убеждал Саню?

Работа над памятником Ирине Любомировой отодвигалась на неопределенное время — сперва в деревне Любомировой отсеялись, потом начали сенокос, потом оказалось, что все колхозные машины остались без номеров, ГАИ сняло из-за каких-то неисправностей, а добыть запчасти, чтобы отремонтировать машины, еще сложней, чем гранит на памятник. Колхозники согласились, что памятник надо делать гранитный, чтобы не произошло конфуза, как с бетонным памятником борцам, павшим за Советскую власть, установленном в райцентре какими-то скульпторами с юга, взявшими деньги большие, а памятник сделавшими хоть и к сроку, но он даже не смог перезимовать и развалился.

Гранитом для памятника занимался работник райкома комсомола, ездил на Урал, был в карьере и убедился: на Урале гранита тьма-тьмущая, но надо столько бумаг, чтобы туда пробиться, что у него волосы, как он сказал Арсению, встали дыбом. Но парнишка оказался настырным и собрал целую папку нужных бумаг. Он искренне недоумевал, увидев в центре города, возле геологического главка, глыбу гранита, которой бы хватило на два памятника, а она возвышалась среди декоративного кустарника просто так, как символ ведомственной принадлежности главка. Он признался, что руками пощупал облицовку Дворца культуры геологов, не веря, что вся эта многоярусная махина облицована огромными плитами мрамора.

— Эх, нам бы десяток таких! — говорил он сокрушенно. — Мы бы в деревнях сделали торжественное открытие мемориальных досок комсомольцам, погибшим в гражданскую войну. Арсений, ты бы согласился взяться за такую работу?

Да, он бы согласился. Арсений что-то понял, работая над эскизом памятника учительнице. До него дошло страшное, тяжелое это состояние, когда граждане, сограждане, братья, бывшие друзья, соседи, люди, вскормленные хлебом с одного поля, может бравшие воду из одного колодца, а порой и вскормленные одной матерью, убивают друг друга. И это называется гражданской войной. Нет ничего тяжелее такой войны. И быть не может.

Эскиз памятника Любомировой стоял укрытый мешковиной — Арсений не любил натыкаться взглядом на то, что не было воплощено до конца и тревожило незавершенностью. Получалось, что лето придется торчать здесь, ожидая материал. Он начинал уставать.