— Ох, нянька, смотри, зазнаешься! Ведь книжку-то он, раз загорелся, обязательно издаст! — Арсений как-то сразу оживился, порозовел щеками.

— Нет, ты как, Арсюшка, не откажешься? Уж хватит тебе в подвале работать, да ведь и музей задумал! — Нянька встревожилась, что Арсений никак не отреагировал на слова Прибыльского о нем, Арсении.

— Тебя бы в парламент, ох и наворочала бы ты реформ, а, нянька? — улыбнулся он.

— А что? Я-то бы подписала приказ об открытии Храма Матери, и рука бы не запнулась!

Арсений брился, вглядываясь в свое отражение в зеркале.

Неужели у него плачущие глаза? «Боже мой! — подумалось ему. — В тридцать лет и такие стариковские глаза! Неужели и я — уже крайний!»

День был полон забот. Мало-помалу напряжение отпустило Арсения. Волнение иного свойства охватило его: он уже представлял, каким мог быть этот музей Женщины-Матери, с какими чувствами и мыслями могли бы входить и выходить из него люди.

Это к ней, Матери, во все времена и эпохи боец и пахарь обращали мысли свои, укреплялись именем ее, в испуге и безысходности вперед мысли и думы летело возгласом: «Мама!»

«К кому возопию, Владычице? К кому прибегну в горести моей, аще не к Тебе, Царица Небесная? Кто плач мой и воздыхание мое примет, еще не Ты, Пренепорочная? Кто паче Тебе в напаснях защитит? Услыши убо стенание мое и приклони ухо Твое ко мне… О Мати Господа моего Творца! Ты еси корень девства и неувядаемый цвет чистоты…»

Тихой стала мать. Смущенно оправдывалась, когда он приехал и застал ее в постели.

— Вот. Отдыхаю. Как барыня. — И все порывалась встать. — Сорвали тебя, сынок, от работы отвлекли, испугали зря. А мне уже лучше.

Он держал ее руку, исхудавшую, слабую. А мать шептала:

— Меня жалеешь, а любишь — Галю. Ласковый-то телок двух маток сосет. У меня-то вас много, а у нее — только ты. Не бросай ее, сынок.

У него отлегло от сердца, когда мать прохворалась и встала.

Арсений застелил няньке диван, разбросил себе кресло-кровать. Странно все-таки, думал он, что в человеке навсегда остается совсем детское желание чувствовать себя защищенным, собственно, он и защищен, покуда живы те, кто его любил с детства. И вперед слова и думы распахивают двери милосердия и по-царски одаривают теплом, спасают и сохраняют от напасти.

Мать Венькину жену учила: «Почаще на руках носи головкой к сердцу, дитя, оно чуткое, запомнит, как сердце твое бьется, и вырастет — беду твою услышит».

Нянька прошлепала по коридору, выключила свет.

— Не уснул, Арсюшка?

— Ну давай: «Жили-были…»

— Нет, ягодка моя. Жил-был колодец.

— Это ты про нашу деревню? — улыбнулся Арсений.

— Да про любую. Нет колодца — нет жизни. Ну и вот. Из него вся деревня воду брала. Помногу — себе, скотине, огороду. Один сруб износится — другой изладят. Так и жили. Воды все не убывало, а вроде слаще она делалась. Потом там и сям настроили высоких домов, и вода из краников в стене бежала. Люди и перестали ходить к колодцу. Забыли про него. Сруб скоро обвалился, одна яма осталась. Если заглянуть в эту яму ночью — зрак навстречу блестел. Чтобы никто не упал в яму, накрест положили доски. Но все равно, когда луна, если заглянуть в яму, там уже как два зрака на тебя глядели. Однажды случилась беда — краны воду перестали давать. Кто-то из стариков и вспомнил про старый колодец. Но вода в яме стала соленой и горькой. Стоял среди людей самый старый человек, и он сказал: «Это слезы земли, где лежат наши предки».

Долго люди вычерпывали черную воду из брошенного ими колодца, у всех губы высохли, и сами иссыхать стали, покрылись солью, а вода все горькая. Но люди собрали последние силы и все поднимали и поднимали ведра с водой, потому что уже смерть слышали они рядом. И там, куда от колодца утекала вода, озерцо образовалось. Когда же люди совсем обессилели и почти потеряли надежду, на дне колодца на утренней зорьке в тишине услышали внизу, в колодце, журчание. А это родник пробился! Никогда еще все люди так не радовались! Они обнимали друг друга, плакали от счастья. А вода все прибывала. Вот уж солнце встало. И заиграла внизу вода под его лучами.

С тех пор только стоило посмотреть людям на озерцо с соленой водой, даже самые ленивые бежали за водой к колодцу. И кто чаще бегает, тот моложе да ловчей становится. Но и озерцо не высыхает. Если лошадь одолеет копытка, болезнь злючая, она сама бежит к тому озеру. Постоит в воде, и копытка проходит. А еще говорят, что на берег озерца раз в год дедушки-соседушки собираются, думачи-вековички. Шумят, волнуются, даже голосуют — переселяться им в каменные дома или нет. Молодые голосуют за то, чтобы переселяться, мол, за батареей жить можно. Запечники же и подголбечники трясут сухими кулачками, ни за что не хотят за батарею. Кто победил, не знаю. Но стали в деревне все больше дома деревянные ставить, с русскими подовыми печками. И возле каждого дома — колодец. Расходится когда за печкой дедушко-соседушко, застучит в стенку, а хозяйка и спросит его: «Дедушко-соседушко, ты чего стучишь? К добру или к худу?» А домовой в ответ: «К добру! К добру!»

Вот и сказочке конец, кто послушал — молодец. Закрывайтесь, ушки, сон уж на подушке.

Нянька зевнула, примолкла. Скоро с дивана послышалось посапывание.

Слушая все утяжеляющееся дыхание няньки, Арсений как-то успокаивался, словно это ему сказал дедушка-соседушка: «К добру, к добру!» — и можно было положиться на его заверения, а побежав к колодцу, найти в нем чистую родниковую воду.

Тюмень — Нахабино

1981—1988