— Соскучилась, Арсюшка, вот и прилетела. Намедни всю ночь не спала, все про тебя думала.

— Как хорошо, что ты приехала! Я так и знал, что ты скоро приедешь! — Он обнял ее, расцеловал. — Как там мама?

— Да бегает уже, отец пиявки ей ставил, так шум в голове упал. — Она радостно суетилась, разглядывала Арсения. — Зеленый ты прямо, все в своем подвале сидишь. Ой, Арсюшка, чуть не забыла. Тебе же твое начальство звонило.

— Чего им надо? — буркнул он, тут же шагнув, чтобы отключить телефон.

— Да ты что! — остановила нянька. — Очень вежливо звонили, по отчеству тебя называли. Может, Арсюша, про твоего «Радищева» интересуются?

Арсений улыбнулся: уж очень тревожилась нянька, что никто не интересуется бюстом Радищева, который стоит в подвале второй год.

— Я душ приму! — крикнул он из ванной.

…Два года назад Арсений купил две турпутевки в Ленинград, предупредил няньку, она было засмущалась: «Чего я там тебе мешать буду да отставать?» — но, видел Арсений, хотелось ей побывать в Ленинграде, поглядеть «вживе» на памятник Петру, который в виде журнальной иллюстрации висел у нее в комнатке. Когда приезжала к нему в Москву, сама звала в музеи — было в ней неубывающее любопытство ко всему, что человек изобрел и сделал своими руками. Она могла долго простоять перед тем, мимо чего люди проходили не останавливаясь. В коллекции Арманда Хаммера ее, например, поразил «Первоцвет» Дюрера, совсем маленькая картина на пергаменте. «Смотри-ка, Арсюшка, цвет-то словно живой! — шепнула она ему и, оглянувшись по сторонам, тронула пальцем. — Думала, наклеен он, цвет-то! А он рисованный! Подумать только! Столь лет ему, а как только из лесу!»

Арсений удивился точному пониманию няньки: ведь Дюрер был тонким рисовальщиком, поэтому рисунки его были объемными и не потеряли свежести спустя три с половиной века: «Арсюш, ты знаешь про него, про Дю… Дю… — Она вернулась, чтобы запомнить фамилию, к рисунку. — Знаешь ты про Дюрера?» «У тебя, нянька, нюх на хороших людей! — рассмеялся Арсений. — Он любил наблюдать простой народ, и ему отдал свой талант. Живи он в наше время, он бы все равно рисовал людей из народа».

Ленинград няньке очень понравился, ни одной экскурсии они не пропустили. В один из дней в экскурсионный автобус вошел пожилой человек, экскурсовод сказала, что это ленинградский поэт Герман Гоппе и он лучше всех знает Ленинград, но сегодня он согласился провести экскурсию по Мойке и всем повезло, что именно Герман Борисович поведет их.

Арсений давно не встречал таких увлеченных людей, забывающих о времени и возрасте своем, когда очевидно, что перед ними благодарно внимающая публика.

Давно истекло время, отведенное на экскурсию, Герман Борисович немного побледнел от усталости, но вел экскурсантов все дальше и дальше. Арсений часто оказывался с ним рядом и видел, что слева, над глазом, вместо округлости лобной кости у него полно пульсирует сквозь тонкую кожу кровь. Глазной протез был подобран удачно, но Арсений уже не мог оторвать взгляда от его пульсирующего виска, догадываясь, что это было пулевое ранение.

Они уже собирались расставаться со своим гидом, поблагодарили Германа Борисовича, а он присел на скамеечку. Все пошли в гостиницу, а нянька присела с ним рядом.

— Тоже притомилась, посижу. — Виновато посмотрела на Арсения: — Ты уж, наверно, есть хочешь?

— Ничего, молодой, быстро силы восстановит, не то что мы! — устало улыбнулся Гоппе.

Арсений тоже сел на скамейку.

— А я, друзья мои, жалею, что силенок остается маловато. — Он повернулся к Арсению: — Сколько их уходит на то, чтобы что-то доказать!

— Да вас тут, наверное, уважают, сами же говорили, что коренной петербуржец, — улыбнулся навстречу ему Арсений.

— А вот вы чем занимаетесь, молодой человек? — спросил Герман Борисович.

— Скульптор он! — живо вмешалась нянька. — В Москве учился, в академии! — И гордо выпрямилась.

— Об Александре Николаевиче Радищеве осведомлены? — строго спросил Гоппе.

— Еще бы! — воскликнул Арсений. — Первый революционер Отечества!

— А где похоронен, знаете? — еще строже спросил Герман Борисович.

— Ну, помнится, его, как самоубийцу, похоронили возле кладбищенской ограды, так сказать, в яме извне.

— В том-то вся и беда, — как-то сразу сник Гоппе. — Я восемь лет искал это место, копался в архивах, высчитывал, вымерял. И, кажется, определил место погребения Радищева.

— А разве до сих пор оно не было определено? — удивился Арсений.

— Э, мой дорогой! Мы много говорим о революции, но сами консервативны, когда надо не откликачеством заниматься, а конкретным делом! Я со всеми схемами, чертежами, выкладками, соображениями куда и к кому только не ходил. Н-н-нет! Дай им прямое свидетельство, что именно в этой точке! Да бог ты мой! Ну пусть я на метр ошибся! Нет ведь памятника Радищеву в Петербурге! Лучшие умы России воспитывались в чтении его «Путешествия из Петербурга в Москву» — книга, заметьте, была уничтожена, ходила в списках до нашего века.

— Что, даже и креста не поставили ему тогда? — робко спросила нянька.

— В том-то и дело. И мы приняли, выходит, это. Приняли как должное.

— Извините, — осторожно начала нянька, — это вас так ранило в висок?

— Да. Вы знаете, у меня даже стихотворение есть «Счастливый случай». Меня в госпитале демонстрировали студентам, потому что обычно пулю из виска не извлекают, нет нужды — человек убит. А я вот живой. Но иногда мне кажется, что те, кому придется впервые умирать, уж очень перестраховываются в жизни. Я вот висок от ветки берегу в чаще, а сердцем с теми, кто о Радищеве забыл, поделился бы. Ей-богу! — Он поднялся, высокий, стройный, и зашагал вдоль Мойки.

Ленинград и запомнился больше всего встречей с поэтом Гоппе, стихи которого Арсений потом нашел в библиотеке. О памятнике Радищеву он уже не мог не думать. Единственный раз он, переступив себя, обратился за помощью к Сбитневу — достать черный мрамор.

— О чем речь, старик! — весело выслушал его Сбитнев. — Будет тебе черный мрамор. Только деньги вперед.

И деньги, полученные за памятник Николаю Ивановичу, ушли в неизвестном направлении, вернувшись метровым куском мрамора.

Нянька постучала в дверь ванной:

— Ты не замылся там?

— Все, иду! — откликнулся Арсений.

Только сели ужинать, зазвонил телефон.

— Арсений Николаевич, — услышал он в трубке голос Штока, — сегодня звонили из Москвы. Насчет тебя. Прибыльский тобой интересуется. — Голос был мягким, вкрадчивым, что неприятно поразило Арсения. — Выставкой, — он прокашлялся, — выставком решил взять твоего «Радищева» на зону. Ты ведь в прошлом году его предлагал. Ну так вот. Чего молчишь, думач?

— А что я должен сказать?

— Не рад, что ли? — весело удивился Шток. — Завтра подними «Радищева» наверх. Слушай, а не съездить ли тебе на дачу художников? У меня путевочка есть. Ты ведь, как я глянул, ни разу на дачу не ездил.

Арсений скосил глаза и увидел нетерпеливо переминающуюся няньку.

— Месяц хороший — июль, — шептала трубка.

— Подумать надо, — нисколько не обрадовавшись, ответил Арсений.

— Думай, я путевочку придержу, — совсем уж ласково пообещал Шток.

Арсений осторожно опустил на рычаг трубку.

— Чего они, а? — насторожилась нянька.

И вдруг Арсений звонко захохотал.

— Из Москвы им насчет меня звонили! А если бы «Голос Америки» про меня раззвонил?! А? — Он скорчил свирепую рожу. — Нянька, они бы меня вместе с подвалом унесли во дворец!

— Прибыльский, что ли, позвонил-то? Конечно, Прибыльский! — утвердительно сказала сама себе.

— А ты откуда знаешь? — подозрительно посмотрел на нее Арсений.

— «Откуда, откуда»! От верблюда! — И быстро заковыляла на кухню.

— Ох и грубиянка! Совсем ты у меня испортилась! — шутливо заметил он. — Нянька, — вдруг посерьезнев, наклонился он к ней, — «Радищева» люди увидят. И это — главное, понимаешь?

Нянька быстро закивала головой, ткнулась ему в плечо.