У нее сейчас маленький, но надежный остров. Если бы был он зыбок и призрачен, не прибило бы к нему чужого мальчика. Пока она стоит посреди этого острова-дома твердо и уверенно, все будет ладно. Не надо бежать к краю. Нельзя. Как бы ни размахивал руками на чужом берегу Григорий Иванович, она должна стоять посреди острова-дома…

— Мама, мама! — кричал ее младшенький, забираясь на крыльцо вагончика. — У лодочника на берегу петух кукарекает! На Севере тоже петухи живут!

И когда успел улизнуть, ведь только что вроде шумел возле вагончика.

— Лодочник петуха кречетом зовет! — Соплюшки на щеку припечатало встречным ветром, шапка набок, штаны через многие лужи прошли.

— Чтоб от вагончика — никуда! — переодев в сухое, наказывала Елена. — Еще раз уйдешь к реке — Толе скажу!

— Не буду, не буду! — кричит Сергунька из-за вагончика.

Тревоги, заботы… После хлопотного дня часто подстерегало ее одно и то же видение, стоило прикрыть глаза: сидит она под рябиной, а с неба звезды падают, падают, зажигают, багровят кисти рябиновые, и все такое яркое, и, хоть ночь, видит все вокруг Елена в таком нестерпимо красном свете, так ярко кругом, до знобкой истомы, до кружения в голове. Кто-то шепчет в самое ухо: «Когда звезды падают, а рябина краснотой берется, вот тогда и праздник. Знаешь какой? Именины любви — вот какой это праздник!» Она сидела и сидела под рябиной, ждала слов этого невидимого, ждала слов о самом важном и нужном ей. Но сон наваливался словно жернов и перетирал, сминал красоту. И всю-то ночь не покидало ее горькое чувство чего-то невозвратно ушедшего.

Мало кто из знакомых по работе женщин забегал к ней в вагончик — далеко, на отшибе, мол, сама лучше приходи. А ей одной идти — некогда, с ребятней — неудобно. К омским знакомым идти — разговора о Василии не миновать, не хотелось Елене об этом. Вот уж получит квартиру, на новоселье позовет. В Омск писала скупо, даже матери, не говоря о своей бывшей бригаде.

Одна Надежда не забывала, ни бездорожье, ни отдаленность ее не пугали. Который раз Степан ее подвезет на своем вездеходе к самому крыльцу. Степан, что и говорить, лучше всякой родни — то дровишек подвезет, то угля или Толю заберет да на рыбалку на озера увезет в воскресенье, глядишь — с рыбой. Ухватистый, проворный Степан. И Надежда возле него всегда угодница. Придет, быстро оглядит вагончик, Сергуньку — на колени, а тот уже заряжает карманы «сосательными» конфетами, до которых большой охотник.

— Как живешь-можешь, шустрик? — спросит его Надежда.

— Тарапуньку такого видел, весь красный! — таращится Сергунька восторженно.

— Это что же за тарапунька? — весело удивляется Надежда.

— Весь большой, а торопится, как трактор, а не трактор, и фары у него по колесу.

— Вот это тарапунька! — поддакнет Надежда.

Посидит Надежда, про жизнь поговорят, о начальстве посудачат, не убудет с него, с начальства-то.

Веселая Надежда! Словно мир вокруг нее вертится, а она в нем главная фигура. Посидит, чайку попьют, вроде нового ничего не скажет, а будто солнышка прибавится, и жизнь круче побежит.

— Весна, моя милушка, везде весна. Хоть на юге, хоть в Сургуте. Любая женщина ее чувствует. Вот хоть я, — как весна, ну все платья примерять! Степа смеется: внучкам скоро платья перешивать надо, а ты все перед зеркалом вертишься. Сам, вижу, доволен. А чего не повертеться? Если баба сама себе перестанет нравиться, кто же на нее посмотрит тогда? Иной раз наряжусь и жду Степу. Как на свидание собралась…

Надежда со Степаном много раз к себе в гости ее зазывали. Не шла Елена глядеть на чужое счастье, чтоб душу не травить. И за то им была благодарна, что не забывают о ней с ребятами, хоть ненадолочко, а забегут. Человеку очень важно, чтоб хоть кто-то спросил: «Ну, как вы тут? Не уехали в своем вагоне в тридесятое царство за живой водой и молодильными яблоками?»

Не шла Елена и потому еще в гости к ним, что Григорий Иванович на правах старого друга семьи все праздники встречал там. Боялась, что Толя увидит, как меняется при Елене Григорий Иванович. Хватит ей и того, что на работе женщины пальцем стали показывать: «Григорий, смотри-ка, очередь на тебя в столовой занял». Григорий то, Григорий се. Особенно Клавдия Никаноровна, с которой в одной смене работали, усердствовала: «Ох, Ленка, такого мужика упускаешь! Я бы на твоем месте!» Елена смеялась: «Так ведь сколько людей, столько и мест!»

У Клавдии приближался юбилей, совпадавший с окончанием северного стажа, и могла она в свои пятьдесят уходить на пенсию. Старшая дочь ее работала тоже в Сургуте, в строительном тресте, Клавдия ею очень гордилась — выучили дочь, после строительного института в Тюмени в Сургут же и вернулась, и у дочки шел северный стаж, свои северные надбавки. Муж работал электриком на буровой, младший сын заканчивал десятый класс. В их цехе все друг про друга все знали. Пора вагончика у Клавдии давным-давно миновала, правда, они балок свой строили, в нем и окна с нормальными рамами были, не то что в вагончике, а потом муж получил трехкомнатную квартиру. Все вроде у людей нормально сложилось. Только примечала Елена, что Клавдия чаще говорит не о сургутской квартире, а о квартире на юге — вступили давным-давно в кооператив, построили на юге квартиру, ездят туда в отпуск раз в три года. Когда Клавдия говорила о южной квартире, аж вся светилась. Ах, какой ковер они отхватили в Сургуте, еще когда ковры были совсем дешевыми! Ах, какой сервиз «Мадонна» у нее в Кисловодске! Да что там стенка за две тысячи — у них в Кисловодске гарнитур за семь тысяч!

Елена даже удивлялась — живут тут, в Сургуте, и ведь не один десяток лет живут, а разговоры о Кисловодске. Да ей бы дали квартиру тут, разве бы она помечтала куда-нибудь еще ехать? Она бы тут квартиру отделала до зеркального блеска. Но вслух ничего не говорила — не сибиряки они, Клавдия и ее муж, вот и тянет на юг, за годы не привыкли ни к тайге, ни к обскому раздолью. Клавдия и не скрывала — как можно тут остаться навсегда? А Елена мысленно возражала: «Да ты что, две жизни собралась, что ли, жить?»

Тут у многих, как послушаешь, временное жительство, а спросишь, сколько уж на Севере, так назовут кто восемь, кто десять, а кто и все двадцать лет. Разве ж это временно? Живут же, не в командировке же!

На юбилей Клавдия Никаноровна всех пригласила к себе. И женщины собрались охотно. Решили сложиться и купить самовар и шаль с кистями, шерстяную, с яркими цветами — все же память будет человеку от коллектива.

Елена ребятишкам сказала, что уйдет на день рождения ненадолочко, и впервые пошла в гости.

Муж именинницы встретил их в стоптанных тапочках, старых-престарых, быстренько пристроил пальтишки гостей на здоровенные гвозди, торчавшие из стены, Елена мимоходом удивилась: столько лет живут, и в прихожей даже вешалки нет.

— Проходите, девчата, в зал, — весело сказала Клавдия, выглянув из кухни.

Зал был как во всех типовых квартирах панельных домов, каких Елена за свою жизнь штукатура-маляра отгладила рученьками множину, но вот такой «уникальной» мебели ни в Омске, ни в деревне своей она не видывала. Женщины, пришедшие с ней, вроде и не замечали широкого топчана, или лежанки из ящиков, грубо сколоченного из деревоплиты шифоньера, табуреток-скамеек из той же деревоплиты и стола с ножками крест-накрест, какой стоял у Елениной матери в кладовке, и она на нем шинковала капусту для засолки, не выбрасывала потому, что «еще тятя сработал и нет стола прочнее». Занавески на окнах давно повыцвели и оскандалились дырками. Вместо люстры под потолком болталась прожженная нашлепка из бумаги.

И все это называлось «залом»!

Елена удивилась — здесь прожили жизнь люди! Семья! Она осторожно присела на лежанку, боясь, что она может рухнуть, если сесть покрепче.

Дочь Клавдии заканчивала накрывать стол, чего-то искала и никак не могла найти.

— Мама, а где те ложечки, которые в прошлом году купили? — спросила она Клавдию.