— Мам, надо бабулю быстрей привозить, с этим детсадом когда еще решат, он же скоро к вертолетчикам пристроится. Вчера наши ребята видели его на Барсовой горе — искали клад, представляешь? — Толя отмывал Сергунькины колени, потом и всего утопил в воде.

— Бл-л-лин! Волосы дерешь! — вопил младший.

— Я тебе дам — блин! — Толя поддал по братовой заднюхе.

— Я реветь не буду, не думай! Я — Чингачгух, меня костром не напугаешь, пулей не свалишь, стрелой не победишь, голодом не поморишь! Сказку почитаешь? — тут же подластился он к брату.

В разгар вечерней смены в цех прибежал Толя. Елена, едва увидела сына, сжалась, словно кто со всего плеча размахнулся и сейчас ударит ее. Не мог Толя появиться здесь без причины…

— Мама, — как можно спокойней сказал сын, — Сергуня потерялся. Я все обегал. Его нигде нет.

— Как же это? Что же это? — Машинально нажимая на кнопки, Елена лихорадочно перебирала в памяти все места, куда любили бегать мальчишки.

— Мам, ты только не волнуйся. Он же все равно найдется, но я три часа его проискал. Думаю, может, ты знаешь. Может, он чего говорил…

— Как же это? Куда он мог подеваться?

Только в милиции до Елены дошло, что в бесконечных метаниях по Сургуту их с Толей не оставлял Григорий Иванович, выбежавший вместе с ними с завода. Уже уложили спать друзей Сергуньки, но их поднимали, наполняясь тревогой Елены, и спрашивали, не знают ли они, где Сергунька. Нет, не знали, не видели. Из милиции обзвонили больницы. Нет, не поступал. В милиции записали все данные, включили местную радиосеть, прервав концерт. Сургут молчал. Никто не позвонил в милицию.

Втроем они снова побежали к вагончику, где сидел Андрюха. Елена то садилась, то вставала, металась от окна к окну. Не остров — утлая лодчонка ее дом. Закрутило в водовороте и вот-вот опрокинет, нет сил удержаться. Злая сила вот-вот обрушится и раздавит все, что с таким трудом лепила все эти месяцы Елена.

Давящая, тягучая тишина…

Елена вздрогнула от стука в дверь. Вскочила. Дверь открыл Григорий Иванович.

— Сафроновы здесь проживают? — спросил милиционер.

Елена всхлипнула, мертвея, забилась в тамбурок возле печки.

— Мальчик ваш нашелся, — услышала она голос милиционера.

Елена закрыла глаза, обхватила голову руками. Кто-то тронул ее за плечо.

— Мам. — Перед ней стоял Толя. — Там Сергуньку принесли.

Она вылетела из угла и тут же, перед собой увидела бородатого мужика, державшего на руках Сергуню. Судорожно глотнув, она бросилась к нему.

— Почему не глядишь за пацаном? — буркнул мужик.

— Живой? — едва переведя дыхание, выкрикнула Елена. Руки тряслись, она не смела прикоснуться к сыну, страшась.

— Спит, — спокойно сказал мужик, передавая мальчика Толе.

Елена уложила Сергуньку в постель и неотрывно смотрела на него.

Милиционер ушел, а мужик, приняв Григория Ивановича за отца, рассказывал:

— Мне хант лодку продал. Облас. Для рыбалки. Сидим мы с ним на берегу. И вдруг вижу: там, где сваи вбили и берег укрепляют, вроде что-то красное мелькнуло. Глаз острый, сразу понял — человек свалился, да не в реку, а на сваю и повис на арматуре. Висит и ногами дрыгает, а еще кричит. Понял, что ребенок. Ну, в лодку. Кой-как снял его со сваи. Думаю, испугался он крепко. И верно, потрясся как кутенок, потрясся. Потом есть попросил. Поел у меня в будке и прямо на канатах, понимаешь, уснул. Спит и спит. Потом я его разбудил. Пора, говорю, домой. А он не знает ни улицы, ни дома. Вагончик, да и все. Один, мол, уйду. А как отпустишь? Вдруг от испуга все забыл? Как, спрашиваю, упал-то? А берег, говорит, упал, и я с ним. В больницу. Там укол какой-то поставили, чтоб спал и испуг не помнил. Потом в милицию позвонили, оттуда уж знак был.

Он еще и еще рассказывал со всеми подробностями про спасение Сергуни, радостно смеялся. И Елена начала нервно посмеиваться над этими подробностями. Смеялась, а слезы падали безудержно, и трясло ее как в лихорадке.

Елена снова и снова уходила на ребячью половину, чтобы убедиться — спит рожденный в рубашке Сергуня. Для чего-то достала большой полиэтиленовый пакет. Да-да, рубашка… А сама заталкивала в него красные штанишки Сергуни и все оглядывалась на спящего сына. Потом под прочее барахлишко ребят, на самое дно большого чемодана спрятала пакет.

Ее снова и снова опрокидывало в страх, и она возвращалась туда, где сидел спаситель сына, чтобы убедиться, что да, все позади и что правильно говорит этот лодочник: сто лет будет жить ее Сергунька, потому что удержала его река, не приняла.

Но дрожь ее так и не отпускала, и какой-то тревоги добавлял напряженный скок будильника. Она сунула его в стол, но в ушах застучало еще сильнее…

И спасителя сына проводила как во сне. Долго сидела среди кроватей мальчишек, раскачиваясь, наполняясь ненавистью к железным углам вагона, к завтрашнему дню, который снова может увести Сергуньку в новое «путешествие». У Елены перехватило дыхание. Только сейчас она ясно представила, как мог лететь под берег Сергунька, и она едва не закричала от боли и ужаса. Захватив рот рукой, выбежала из вагончика и запричитала, заохала, остро поняв, какую потерю отвела от нее судьба. И невмоготу было вот так стоять и чувствовать спиной с новой силой наваливающийся страх, отогнать который было некому.

Она пошла вдоль дороги, к реке. Взгляд рассеянно скользнул в сторону города, и ей почудилось, что по дороге кто-то идет — размашисто, быстро.

«Может, и Василий, — мимоходом, без удивления подумала Елена. — Все может быть. Пусть себе идет».

Все вокруг снова обрело реальные очертания и обычную полноту в белой, будто промытой молоком северной ночи.

1980

АРСЕН

Нянька рассказала сказку про пчелку, когда Арсений готовился к экзаменам за десятый класс. Приехал на воскресенье в деревню. Май был ненастный, взяток пчёлы нигде взять не могли, и они с нянькой готовили сироп из сахара, чтобы подкормить пчел.

Слабенькие после зимы пчелы сидели смирно, выползали к корыту лениво.

— Вишь, дохленькие, — пожалела их нянька. — Окрепнут — лететь должны, а то обленятся на сиропе-то.

— Ну уж, обленятся! — возразил Арсений. — Цветок все равно поманит!

— Не скажи! Вот, например, жила-была одна пчелка. Если светило солнце, у нее от радости щекотало хоботок, а если пасмурно, тяжелели от влаги крылышки, и она, как трутень, с боку на бок переваливалась. Она любила летать, а не просто выползать из окошка и тянуть сладкий сироп, который пах человеком. А в то лето дожди все не переставали, и приходилось пчелам пить этот сироп. А наша пчела, как только солнце выглядывало, стрелой неслась в лес. Остальные боялись влаги и ждали, когда по-настоящему обсохнет трава, и все пили да пили хозяйский сироп. И до того привыкли не летать, что их уж начал раздражать запах ветра, леса и цветов, которые их сестра пчелка приносила с собой в домик. Они ее стали обзывать шлендой. И вот дожди прекратились, наступили длинные летние дни, и однажды корытце с сиропом исчезло! Искали они его, искали. Желудок у них стал большой, а крылья обессилели. Одна наша пчелка все заполняла да заполняла соты. От этого пахучего меда у всех в доме пчелином кружилась голова. И вот стали они, едва пчелка засыпала, залезать в соты и есть мед. Однажды пчелка проснулась от сильного шума: все топтались на капле меда, отталкивали друг друга и жалили кто кого! Утром пчелка и говорит своим сестрам: «Вставайте, расправляйте крылья, полетим в лес!» Но все лежали и не хотели на солнце. Тогда пчелка вылетела, нашла травинку и давай на ней играть. Так весело играла, что у всех лапки зашевелились, пчелки закружились, даже весело зажужжали в танце. А старая пчела и говорит: «Это из-за нее человек перестал давать сироп и мы погибаем. А теперь она еще и последние силы отбирает своей музыкой. Надо ее прогнать!» И прогнали нашу пчелку! Полетела она в лес, нашла дупло в старой сосне и стала лепить гнездышко. С тех пор в нашем лесу за Паниным бугром появились дикие пчелы. Даже пчелиные волки не нападают на дикую пасеку. Уважают. Ну а что же с теми пчелами? Наутро пасечник открыл домик, а там все пчелы мертвые. Собрал он их и сложил в банку. Залил спиртом и тем настоем стал натирать больные ноги. — Нянька нагнулась, достала из-под ящика банку: — Смотри, Арсик.