— Ты, мам, не обижайся, но всю жизнь не будешь среди них. Вот Анна Каренина, пусть про нее и сам Толстой написал, от безделья под поезд бросилась, тоже все дома, все при тоске. Это вы, может, ей сочувствуете, а теперь ей бы и в голову не пришло такое выкинуть, бегала бы с работы в магазин, из очереди в очередь. А еще месткомы, женсоветы, неблагополучные дети…

— Господи, Толенька, да ты что говоришь, классика же это! Она как могла свое место в жизни отстаивала.

— Вот и ты отстаивай. Не сирота же казанская. И купи себе шляпу из соболей, или как их там… Купи, и все!

— Далась тебе эта шляпа!

Жизнь в Сургуте совсем не была похожа на ту, к которой привыкла Елена в Омске. Жила и жила себе, все в дом да в дом. Особенно осенью. Как начнутся заготовки, закрутки на зиму, штопка зимних вещей, утепление дома — знай поворачивайся. Все было привычным, устоявшимся, не будило мыслей, не требовало больших раздумий. Руки сами управлялись. Все было связано с тем, как накормить посытней, одеть потеплей, жить не хуже других, чтоб семья была как семья.

Незаметно и не понятно почему вырос ее Толя молчуном, себе на уме. На родительские собрания Елена ходила исправно. Про сына-то и говорили там немного: ведет себя примерно, учится хорошо. И слава богу! От работы домашней не отлынивает — куда лучше? Не грубит, в разговор взрослых не встревает. Старший, он и есть старший, дай бог каждому такого.

Только теперь, в Сургуте, Елена испугалась молчаливости старшего. Посмотрит на нее молчком, не поймешь, о чем думает? Осуждает за что или жалеет? Иногда он и на отца смотрел так раньше. У Василия интерес к первенцу пробуждался порывами: то схватит его, на всю избу громко целует, петушком называет. Малыш разнежится, разбалуется — Василий щелкнет его, закричит: «Иди отсюда!» Толя к матери на кухню придет, к ней жмется. Порой Василий придет поздно, Толя уж спит. «А где у нас петушки тут маленькие? Где мой сладенький?» Лезет к спящему, опять на всю избу громко целует, мальчик капризничает спросонок, отбивается. «Что, папке не рад? Ну-ка, обними быстрей папку!» Толенька зароется в подушку, а Василий и щелкнет его по заду — люби папку, когда папке этого захочется! Постарше стал Толя — избегал отца. Елена это видела, понимала. И теперь испугалась: не избегает ли и ее сын? Если будут под одной крышей без тепла жить друг к другу, куда же повернется такая жизнь? Закончит техникум молчком и уйдет? Потом Андрейка, потом Сергунька… А она что же? Только с кастрюлями и досадой останется? Вроде и жизнь им посвятит, а на самом деле? В кино с ними ни разу не сходила, книгу вместе не прочитала, и вообще — что им хоть снится по ночам, ее беспокойным мальчишкам? Не заботы же матери о драных штанах и рубахах. Сама-то она когда последнюю книжку прочитала? Не помнит… И ребята ни разу не видели ее с книжкой в руках.

Вон Андрейка сколько приставал с вопросами по полярной сове. А она и слыхом не слыхивала про такую. Про Мангазею спрашивал — не ответила. Он и спрашивать перестал. Все к Толе обращается, будто мать пустое место, будто мать только варить рождена да носки штопать.

Замирала Елена при этих мыслях, боялась дальше думать. А разве уймешь думы? Остро, безжалостно, как гвоздь в самое сердце, — и Василий побежал, наскучила ему Елена. По одной обязанности разве живут всю жизнь? Одну себя пыталась винить Елена в бегстве Василия. Но кто-то другой в ней не принимал всей вины, быстрым шепотком наговаривал: он сильней, он мужчина, он должен быть зорче, умней. Он мог исправить и помочь, а не бежать поганым трусом. Если в молодости за что-то выделил ее среди других, так надо было беречь. Какая была острая на слово, частушки сочиняла, платок зимой на самой макушке носила, не то что некоторые — надвинут его на самые брови и ходят. Платья носила по последней деревенской моде — на виду девка была. Словно для того только, чтобы понравиться Василию, замуж за него выйти и успокоиться. Жила все эти годы, будто дремала. Словно кто ее на веревочке водил.

Не грохот же вездехода заставил очнуться! Неужели так бы и дремала, переехав сюда, будь Василий рядом? Если бы дремала, так он, может, все равно бы убежал. Люди, не переезжая никуда, расходятся, перестают жить вместе — вот и разошлись. Пути-то у них давным-давно разошлись, а крыша одна. Отчего-то не спохватятся, не вернутся памятью к тем дням, когда обмирали, — вот как жалко было расстаться всего-то до утра, не то что на всю жизнь. Жадность друг до друга исчезла, а взамен что? Ума, что ли, мало? Посмотришь — с высшим образованием, а доброты как не бывало. Вот какая крайность нужна, чтобы дойти до всего этого, — бегство собственного мужа.

Мальчишки, случись такое в Омске, куда больней бы все перенесли. А тут не присмирели даже. Год был в командировке отец, наверное, снова уехал. Только старший стал строже, хотя ни словом не обмолвилась с ним Елена о бегстве отца.

Сам все понял и принял… как должное.

Все тяжелей сосульки на крыше вагончика. Елена сбивала их каждое утро, чтобы не польстились младшие — перезимовали без хворей, не дай бог теперь простудиться.

Все как будто налаживалось, и на прием к депутату, как настояла Надежда, Елена сходила. Депутат отнесся с пониманием, привел комиссию для обследования жилищных условий, затребовали характеристику с работы. Характеристику написали самую хорошую, и Елена снова пошла к депутату. Квартиру твердо обещали к осени в новом доме, даже номер дома назвали. Не проходило дня, чтобы ребятишки не бегали посмотреть на этот новый дом. Обещали и место в детском садике, вот только выпустят старших в школу, и начнется движение.

Елена боялась думать про такое хорошее стечение обстоятельств, не оставляла ее какая-то тревога, неясное предчувствие неотвратимой беды. Очень уж складно получается у нее.

— Ну чего ты выдумываешь? — успокаивала ее Надежда. — Ты все-таки многодетная мать, сколько тебе можно среди одних забот кувыркаться? Твое дело, раз родила, детей воспитывать. А ты и хозяин, и добытчик, и опора, и думач. Про тебя кино снимать надо, другая бы давно запила да загуляла, вон их сколько, матерей-одиночек, по Сургуту бродят по вечерам, дети на учете в милиции. Терпеливых, Лена, теперь почти не осталось…

Надежда со своим Степаном жили дружно. Степан — спокойный, улыбчивый, Надежда — заводила и непоседа, не подумаешь, что за сорок, дома три дела делает одновременно и на заводе помимо основной работы еще и в профкоме, женсовете, в разных стихийных комиссиях. С Надеждой хорошо и просто, не надо много говорить — все сама видит.

Когда мальчишек не было дома, Елена места себе не находила, скорей бы прибегали, плохо ей одной в вагончике. Подходила к столу, за которым мальчишки готовили уроки. Находила рисунки Сергуни, улыбалась, вспоминая, как настойчиво младший требовал «учиться» — играть с ним в школу. Толя терпеливо водил его ручонку по бумаге, под рисунками появлялось слово «медведь» или «Север», хотя ничего похожего в рисунках не было. Сергуня рисовал вагончик, с нетерпением ждал братьев из школы, чтобы быстрей подписать.

Елена брала учебники Толи, листала алгебру, геометрию, находила знакомые, но совсем забытые теоремы, легко удивлялась: как это она могла не понять такую простую теорему Пифагора, оказывается, ничего сложного! Правила по русскому языку тоже легко вспоминались, словно вчера только она сдавала экзамены за восьмой класс. Слышала голос учительницы: «Тебе, Лена, надо идти в девятый. Ты девочка толковая, не останавливайся». Она остановилась. Да. Как остановилась, так и стоит, внучка коммунарская. Федька Клепалов, с которым сидела за одной партой, не остановился. В институт поступил, врачом в районе работает. В пятом классе написал: «Лена, давай дружить». Она ответила: «А мы разве не дружим? За одной партой сидим». Ездила как-то в деревню. Возле автовокзала встретила его, мимо прошел, не узнал. Трудно, наверно, узнать было. Двое по бокам, третий на руках, и в глазах от прежней Ленки ничего, кроме цвета глаз. Она и сама забыла, какие они у нее — синие, серые? Федька говорил, что голубые. Василий, как увидел, ясноглазой назвал. Елене кажется, одна боль в них и застыла.