Все шли со свинофермы в деревню, Васса — в лес. Мать ее караулит-караулит, она все равно убежит. Ходит по лесу, но в деревне слышно, как кричит она, все зовет своего Ивана. До потемок ходит кричит.

— Душу выкрикивает, — говорили женщины. — Это как старухи перед смертью не могут наспаться, век свой иссыпают, так и Васса криком свою душу выкрикивает.

Удивлялись: как это волки не пристают, может, так страшно она кричит, что и волков до дрожи пробирает? А потом Васса взяла в городе в покормушки племянницу. Тогда не говорили, что усыновили или удочерили, — в покормушки брали, потому что с едой плохо было. Не могла женщина жить одна, заботиться ей надо было о ком-то.

Ферму тогда от волков обороняли тоже женщины, детных оберегали, в сторожа шли одиночки — мало ли что? Сидела такая и всю ночь время от времени стреляла в сторону огоньков.

Елена помнила, как приезжали из района мужчины с ружьями, и стрельба долго не затихала вокруг деревни. Мужиков тех бабы наперебой зазывали в свои избы…

Вот какая у них жизнь была. Где уж там правила сочинять, по которым в семье жить?

Однажды за завтраком Толя раза два прикрикнул на Андрея и Сергуньку. Они внимания не обратили — разбаловались. Тогда Толя встал и вышел из-за стола.

— Ты куда это, сынок? — вскинулась Елена.

— Я им обещал горку сделать, так не буду. И за столом с ними вместе есть не буду, — нарочно громким голосом сказал старший.

Она приняла его игру, поддакнула. А младшие кинулись упрашивать Толю: садись, пожалуйста, мы тебя слушаться будем, только горку сделай.

— Ладно, коли так, — согласился он. — Андрей, ты чтоб дневник сегодня заполнил. Твоя классная говорит, что ты на уроках дурака валяешь. Еще пожалуется — по шее получишь, понял?

И пошло: как скажет Толя, так и будет. Сядет иногда с ним рядом Елена, смотрит, как он уроки делает, потрепала бы его светлый чубчик, приласкала бы мальчонку, да ведь раз за старшего — не надо равнять с Сергунькой.

Доверилась посерьезневшему сыну и ничего не решала, не посоветовавшись со старшим, — обидеть боялась, возраст такой, что ей, женщине, и настроение его порой не угадать. Только ночью подойдет к нему, погладит по щеке, подоткнет одеяло, а он, как раньше, почмокает губами и засопит: ребенок и ребенок.

Младшим стала наказывать: этот кусок — Толе, он старший. За стол вперед Толи не лезьте — вот сядет старший, тогда и вы.

Да, пацанам нужен в доме мужчина. Они иногда так раздурятся, что ей два-три раза приходится говорить, а они и внимания не обращают. А Толя раз скажет — усмирит.

Как о решенном сказал ей старший о своем намерении поступать после восьмого класса в нефтяной техникум.

— Я, мам, заходил туда. Интересно. Чего мне до десятого класса штаны протирать? Пойду в техникум.

— Раз надумал — иди, — согласилась Елена.

— У нашей математички там муж преподает, обещала мне посодействовать, ну, чтоб мне стипендию от производства платили. Так что, мама, все нормально будет.

— Толенька, да я разве думаю, что не нормально? Нам бы только садика дождаться и Сергуньку пристроить, а так что обижаться? Ты мне большая опора.

Толя вдруг начал краснеть, и Елена быстро ушла к плите, чтобы не смущать парнишку.

— Между прочим, — сказал он ей, — ты, мама, настоящая мама, в нашем классе все парни так говорят, — набросил пальтишко и выбежал из вагончика.

Ох уж этот переходный возраст: доброе сказать и то стесняется парень!

С девчонками, наверное, было бы проще. Парням нужен отец. Ну откуда Елене знать, почему воробей, когда сидит на проводе, остается живой, ведь там же ток проходит? И не знает она, сколько лошадиных сил в тракторе «Катерпиллере»…

Все бы ничего, выходи он, слесарь этот, Григорий Иванович, вместе с ней с завода. Чего, в самом деле, никому не заказано ходить одними дорогами. Так ведь возле вагончика стал маячить. Елена на колонку за водой — он откуда ни возьмись встретится. Будто случайно. Шел да повстречал Елену с полными ведрами.

— К счастью — с полными-то ведрами, — скажет.

— Мое счастье вон — на крылечке выстроилось. Так что вы, Григорий Иванович, идите себе мимо.

— Так я помогу.

— Ой, да мне и самой силы не занимать!

— Да ведь все равно не двужильная.

Не затевать же спор на виду у Сергуньки, отдаст ведра, но только до прогребенной к вагончику дорожки позволит донести.

«Слава тебе господи, что на отшибе живу, — наспех с облегчением подумает Елена. — Увидел бы кто — обаяли бы, набрякали. Ни к чему мне шепотки».

В другой раз как встретит, даже издали закричит, чтоб мимо проходил. Он и пройдет.

— Григорий Иванович все глазеет на тебя, приглянулась ты ему, — сказала как-то Надежда.

— Да на что он мне?! — отмахнулась Елена.

— А мы с ним в одном доме живем, они со Степаном дружат. Он, понимаешь ли, никому не нужен оказался.

— Как это, здоровый такой, рукастый, и не нужен? Да сейчас такие бабы, что ни одного такого не оставят неприбранным. Уж семейными не брезгуют, а что до одиноких — на каталке увезут.

— Кого попало ему не надо. Была у него такая. Не ехала, покуда квартиру не получил. Мы и в вагончиках по соседству с ним жили, и квартиры вместе получили. Вот тогда она и заявилась. Повертелась тут с годик и мотанула обратно в свой Чернигов. Зайдешь, бывало, к ним, она, словно мужик, оседлает стул, к спинке лицом сядет и дымит, дымит, вроде куревом от ожирения спасется, а сама поперек толще. Я ей не раз советовала родить. Григорий мужик серьезный, денег куры не клюют. Так она, не поверишь, с утра поставит варить в банках сгущенку и сама ее всю слупит за день. Принесет ей Григорий расчет триста — четыреста, два-три дня — денег нет, ох и тряпишница была! И все говорила, что надо для себя пожить, кто это, мол, сказал, что дети — радость? Всего-то разговора, всего и радости, что «мамка варенье такое варит, мамка вареники такие стряпает, мамка такие платки вяжет». Вот и уехала к своей мамке, дурища такая — мамке на шею. Я Григория не оправдываю — видел, кого брал замуж. Но она красотка все ж была, а вот такая изнутри уродина. Крепки мы задним умом. Мой младший парень в Грише души не чает — пирог пеку, за ним бежит.

— Да ладно уж тебе! — с досадой оборвала Елена. — Тебя послушать, так ангел, вот-вот взлетит на небеси. Есть у меня кого жалеть.

— Да я не к тому, что сводничаю. К слову я тебе про него. Он и сам не из робких, если понадобится. Только я часто думаю про то, что люди сперва как-то наторопях живут-женятся, детей нарожают, а потом будто успокаиваются, будто все лучшее позади, осталось только сидеть-посиживать, старость поджидать. А надо жить, изживать даже минутку, потому что даже самые счастливые живут не две жизни. Вот и надо за счастье-то драться.

— Я, Надя, дралась вроде, — со вздохом сказала Елена. — Но все эти разговоры не про меня. По мне тоже как война прокатилась, чего ни коснись — все болит. На ребят погляжу — обо всем забываю и силы прибывают.

Затихали в своей половине вагончика ребятишки. Февраль закидывал метелью вагончик под самую крышу. Как ни воевали Елена и Толя с Андрюхой со снегом, вагончик врастал в него все глубже и глубже.

Где-то сгорел вагончик со всем скарбом, — уходя на работу, забыли выключить самодельный «козел» для обогрева. И Елена иногда с полдороги возвращалась бегом обратно, в свой вагончик, все казалось, что оставила что-то включенным — то плиту, то утюг. Неясная тревога гнала ее с работы домой, подолгу не давала уснуть. Посреди ночи она вскакивала и торопливо шла на другую половину вагончика, через тамбурок, где спали ребята. Подолгу стояла у двери, прислушивалась к сонному дыханию детей и все отыскивала причину внезапно толкнувшейся в сердце тревоги. На несколько рядов перебирала события минувшего дня, мысленно проживала его час за часом. Нет, ничего в нем не было плохого, а сердце все не унималось, словно вот-вот кто-то властной рукой постучит в дверь, затрясется вагончик, и все рухнет в снег, и Елена вместе с сонными мальчишками останется в метели, которая в одночасье обгложет тепло и покой.