— Ваша милость, возьмите, — Борун протянул ему сочный кусок мяса и несколько лепёшек, отчего офицер ощутил, как давно он не ел, благодарно кивнул, и всё равно, не отвлекаясь, от окна, в котором не очень далеко, через площадь, в редких жёлтых светляках факельного освещения темнела громада королевского дворца. Вгрызся в мясо, закрутив его предварительно в лепёшку, запивая сильно разбавленным водой вином из меха, тоже услужливо протянутым сержантом.

Борун находился теперь при РоГичи постоянно, выполняя роль оруженосца — адъютанта — глашатая, и никто с этим не спорил (оруженосец, положенный ему по должности, так и остался не погребенным под деревом у несчастливого села Луки, пав от топора урука). Субординация, как ни как. Да и некоторые, с большим количеством лет выслуги сержанты отнеслись к инициативе Боруна с пониманием — капитана после его безумных выходок зауважали гораздо больше, чем за всё время мирной службы, где за ним в гвардейских кулуарах закрепилось мнение пусть и честного служаки, но всё-таки женского подкаблучника, и теперь старались всячески беречь — он доказал своё умение правильно оценивать ситуацию и принимать верные решения в критические моменты. А ещё больше, при всём бахвальстве не боязни положить голову на алтарь защиты Агробара, бытующим в гвардейской среде, капитан старался всё-таки беречь своих людей, и было видно, что несмотря на ледяное хладнокровие, как он болезненно переносит потерю каждого бойца, и чуть ли не считает это личной виной, хотя сейчас это было не очень правильное настроение.

— Ваша милость, как вы думаете, что происходит? — тихо спросил сержант, невольно отвлекая РоГичи от тяжёлых и неприятных дум.

Капитан пошевелился, поднёс ко рту застывший на половине пути ко рту мех с вином, запрокинул голову и сделал несколько жадных глотков. Кадык дёрнулся несколько раз, РоГичи оттёр губы рукавом совсем не по благородному.

— Переворот, — коротко бросил, челюсть вновь задвигалась, перемалывая мясо. Замер на удар сердца, поморщился, словно от приступа внезапной боли (кстати, эти судороги стали чаще искажать лицо капитана), чуть повернул голову в сторону Боруна и, не глядя, добавил. — Кого-то в нашем благословенном Агробаре не устраивало его положение… И мирная жизнь. Амбиции и властолюбие — это серьёзные… — задумался, — заболевания.

— Это естественное состояние для высшей аристократии, — негромко буркнул сержант.

РоГичи невольно покосился на него, мысленно хмыкнул — в этом изречении при должном внимании можно было усмотреть крамолу: как же — недовольство наследной верхушкой королевства. При чём слова брошены в присутствии высокого гвардейского офицера. Но капитан и до последних страшных событий не подумал бы уличить в чём-либо, скажем так, некорректном по отношению к королевству подчинённого. С другой стороны надо хотя бы немного знать Боруна, который несмотря на дворянское происхождение, скорее напоминал степенного и основательного крестьянского старосту, нежели лезущего на рожон распушивающего хвост перед каждой мало-мальски благородной и симпатичной девицей, столичного мужчину. Представить его выясняющим отношения с перчаткой и произносимыми соответственно крахмальными словами было бы сложно. Скорее уж, трактирный мордобой, обкладывание противника в пьяном угаре солёными портовыми драконами и стремительный бег по ночным улицам от практически своих сослуживцев — стражников — это более подходило сержанту. Его, как и собственно, капитана не трогали (если, конечно, лично не касались) перипетии дворцовых интриг, поэтому безумное желание разных личностей влезть поближе к трону, тем более с опаской подняться на эшафот вызывали ироничное фырканье или прокручивание пальцем у виска.

— Что вы планируете, ваша милость? Идём на помощь нашим?

— Наших там уже нет, — глухо ответил РоГичи. — Думаю, они все пали от предательских ударов в спину, — тяжело вздохнул. — Хотя бы выяснить о судьбе королевской семьи. Но соваться туда — проще добровольно влезть в пасть дракона. — Особенно это было понятно в свете недавнего появления пеших колонн и отрядов всадников, в сумерках неторопливо втянувшихся в дворцовые ворота, едва видимые отсюда. Капитан сомневался, что так спокойно могут входить войска, преданные Берушам. — Ждём разведчиков или… — опять прошла судорога по лицу, — просто ждём какое-то время, и если ничего не изменится, а новости, буде они появятся, не будут внятные, станем уходить к Западным воротам. Сформируем колонну для наших раненых, и, даст Единый, выберемся из города.

Они помолчали какое-то время, каждый думая о своём, но в этом молчании удивительным образом протянулась ниточка, связавшая таких, в общем-то, разных людей, без учёта их положения в отряде. При этом капитан, до сего времени предпочитавший скорее уединение, нежели шумные компании, и вследствие этого не приобретший настоящих друзей или хотя бы лиц, с которыми можно было поддерживать длительные доверительные отношения без всяких скидок и уходов в кусты в случае малейших негораздов, ощутил невольное облегчение. Наверное оттого, что тащить на себе личину не ведающего сомнения командира в то время, когда ты полон страхов и неуверенности — это ещё тот груз, который способен сломать хребет и дракону. А человек — это всего лишь жалкое подобие мифического разумного, огромного и сильного.

— У меня был товарищ по детским играм, — начал тихо Борун, — один из сыновей замкового бортника, — усмехнулся так, как может улыбаться человек, вспоминающий что-то светлое из своей жизни. — Мы, собственно, так и познакомились: он тягал с пасеки мёд в сотах, и как-то угостил меня, случайно набредшего на него. Закончилось, правда, это немного печально: пчёлы были недовольны нашим соседством и запахом, от нас идущим. М-да, лица у нас тогда были презабавные, когда мы предстали перед владетелем. Отходили нас по задницам знатно — каждого в своём углу. Тем не менее, пережитое приключение сблизило нас, и я стал частенько сбегать из замка к нему — как-то с ним было интересней и… приятней, что ли, а то кузены по прямой линии были заносчивы и высокомерны, хотя задираться уже тогда не могли — я в морду любому мог дать, не взирая на последствия. Даже наследнику, — его губы вновь посетила мечтательная улыбка. — И, кстати, абсолютно повезти могло только старшему брату — и я, мальчишка, которого такой же мальчишка и просветил, очень возмущался, отчего остальные так важничают. В общем, товарищ мой — ещё тот сорвиголова, и была у него одна присказка, которой мы, пацаны, в конце концов и стали его называть: Подратьсябы. «Эй, — кричит кто-то, — Подратьсябы, в лес идёшь?» Так вот, вспоминаю один показательный случай с его участием. Были мы на весенней ярмарке, что ежегодно проводится в нашей земле, я с Подратьсябы и ещё одним пацаном сбежали из дома (меня конечно ругали и пороли за общение с простолюдинами, а потом плюнули, ибо никто из так называемых родственников не строил особых планов на моё будущее: на землю ли какие-то семейные богатства и блага я не претендовал — вот и ладненько. В общем, бродили мы по ярмарке, как водится, спёрли яблок, купили сладких булок, покрутились у оружейных рядов и неожиданно вышли на небольшую ватагу в двенадцать незнакомых, примерно нашего возраста пацанов — такие же, как мы, только из другого надела. И тут мой товарищ изрекает свою фразу. Третий пацан пытался образумить его, мол, их много — и, кстати, та ватага никаких враждебных действий по отношению к нам не предпринимала, гуляли себе парни — говорит, давай ещё наших найдём. Но я то вижу по настрою, что драки не избежать, поэтому молча потихоньку снимаю ремень — очень уж хорошая там пряжка была, будто специально предусмотрена вот для таких случаев… Да, вломили они нам тогда знатно, — сержант задумчиво смотрит в тёмное окно на отражающуюся дрожащую свечу, морщины разгладились, он словно помолодел. — Поднимаемся с земли, вытираем рукавами кровавую юшку, а я вижу лицо товарища и понимаю, что он счастлив. «Славно подрались», — говорит мне, выплёвывая на ладонь зуб. Вот так.