— Поговорим откровенно! — сказал Фонтранж.

Он хочет толкнуть меня на откровенность, думал Реджинальд, потому что ему нужны сведения о Нел… о ней. Она лжет ему так же, как лгала мне, как лгала тому, другому или еще десятку других. Что это означает — говорить откровенно с женихом женщины, которая раздевалась и ложилась с вами в постель не менее двухсот раз, которая клялась, что любит только вас, что не мыслит жизни без вас, что ваши поцелуи для нее, как выразился бы этот араб, входящий в кабинет для подписания своего проклятого договора, слаще меда и острее перца, что ваши речи звучат нежнее лютни и виолы, что ваше сердце бьется в такт, иноходи Магометова коня, что она убьет себя, лишившись вашей любви хоть на один день, на один миг? С той поры прошло семьдесят три дня, пятнадцать часов и, если я не ошибаюсь, сорок пять-сорок восемь минут, а она не только не лишила себя жизни, но выходит замуж за старика. Будем объективны: за красивого, благородного старика. Так почему бы ей не рассказать ему, что она никогда не была ничьей любовницей, тем более, моей; что я никогда не подходил к ней ближе, чем на двадцать сантиметров, что она честная и порядочная женщина?!

— Нелли любит вас, — сказал Фонтранж. — Мне известно, кем вы были друг для друга. И, мне кажется, вы тоже любите ее. Поговорим же откровенно!

Чего он хочет? — спрашивал себя Реджинальд. — Чтобы я обещал ему больше не видеться с ней? Пожалуйста! Или чтобы я, наоборот, пообещал ему видеться с ней? Или чтобы я стал видеться с ней, не видя ее, в качестве старого друга, далекого и безразличного?

— Войдите!

Вошел некто, оказавшийся иракским министром Али-беем, прямым потомком Гаруна-аль-Рашида, как сообщил Реджинальд Фонтранжу, знакомя их. Договор был зачитан вслух. Присутствие Фонтранжа, которого Али-бей время от времени одарял ласковой улыбкой (особенно когда звучало слово «дружба»), казалось теперь не только естественным, но даже и необходимым залогом успеха, хотя сам он разбирался в юридических тонкостях международных отношений не более, чем раскаленный булыжник, брошенный в котелок с похлебкой из ворон, способен оценить ее вкус. И, тем не менее, он явно сообщал дипломатической процедуре особую теплоту, благодаря которой франко-иракская дружба выглядела предельно искренней. Французский министр подписался в левом углу, слева направо, как и подобает европейцу; Али-бей — в правом, справа налево, с каждой буквой подползая к росписи Реджинальда. Затем арабы и протокольная группа удалились. Прощаясь, Али-бей сердечно пожал Реджинальду обе руки. Со времен третьего крестового похода арабы и Фонтранжи не обменивались подобными любезностями.

— А вы… вы любите Нелли?

Ну вот он и произнес ее имя. И сам заметил это по тому, как кровь бурно застучала в висках и глаза внезапно увлажнились.

— Люблю, — ответил Фонтранж. — На пороге смерти можно только мечтать о такой прелестной двоюродной внучке, не правда ли?

Нет. Неправда, думал Реджинальд. Умереть рядом с кем-то, скрывающим тайны, уйти из жизни, не узнав эти тайны, — невыносимо! Впервые он почувствовал, что среди стимулов, побуждавших его жить, был и этот: узнать тайны Нелли или уж, по крайней мере, как можно дольше оставаться современником тайн Нелли. Итак, все встало на свои места. Этот благородный дворянин сообщил Реджинальду, что знает о его романе со своей будущей женой. Ну и прекрасно! Теперь они без всякого стеснения смогут раскланиваться, встретившись на улице, на Выставке обнаженной натуры в Сен-Морице или в Дижонском музее. Они смогут посетить вместе, обмениваясь вежливыми репликами, гробницу Филиппа Бургундского. Они смогут поговорить о собаке, лежащей у ее ног, — громко, во весь голос, притворяясь, будто подшучивают над ней, — пока Фонтранж будет размышлять о том счастливом времени, когда он тоже сможет наконец лечь и больше не вставать, в ожидании пса, который проживет еще каких-нибудь десять лет, и Нелли, которая присоединится к ним обоим лет эдак через пятьдесят — некогда юная, а ныне дряхлая ревматическая старуха.

— Почему вы больше не хотите видеться с Нелли?

— Разве она вам не объяснила?

— Она сказала, что вы сочли ее лгуньей.

— Да, она лжет, как дышит.

— А солгала ли она в чем-нибудь, что касалось ваших отношений?

Куда он гнет? — спрашивал себя Реджинальд. — Не хочет ли он убедить самого себя, что ведет к алтарю честную праведницу? Может, он намерен вдобавок восстановить ее девственность? Ну что ж, с нею это нетрудно.

— Друг мой, — сказал Фонтранж, — я не думаю, что солгал хоть единожды в жизни. Но я не поручусь за то, что моя жизнь в общей сложности более правдива, чем жизнь Нелли. Предположим, вы правы и она лжет, как дышит. Однако из всей этой лжи выросла, ее усилиями, чистейшая, драгоценнейшая жемчужина — абсолютная правда, называемая любовью к вам. Разве она солгала вам в стенах того дома, где вы встречались, в пределах того ужасного, всепожирающего чувства, которое до сих пор терзает вас обоих? Можете ли вы вспомнить хоть один ее лживый жест? Позвольте мне сказать: вы сами заставили ее лгать. Так же, как вы сами нашли квартиру для свиданий, вы подсказали этой очаровательной влюбленной женщине, какою она должна быть, когда вас нет рядом. Вы ни о чем не спрашивали, не исповедовали ее. Вам посчастливилось привлечь к себе душу, которая отдалась навеки, в неистовом желании избавиться от тяжкого гнета компромиссов и равнодушия, коими Господь бог наказывает девушек, имевших несчастье родиться в небогатых семьях. Вы никогда и ни в чем не помогли ей. Я не постигаю, какой бес гордыни побудил вас предпочесть этой женщине, полной жизни — пусть даже самой обыкновенной жизни, пошлой, мещанской, жадной до удовольствий, а иногда и жестокой, — некий идеальный манекен, незнакомый с низменными сторонами бытия в силу своего высокого происхождения, богатства и выгодного брака. А она была всего лишь дочерью скромных буржуа, бедной и незамужней. Вы же бессознательно заставляли ее отрицать это положение вещей. В минуту прощания вы убеждали себя, что расстаетесь с одною из высших сил этого мира, а не с одной из его слабостей. Так почему бы ей не подыграть вам, почему бы в миг, когда вы провожали ее взглядом из отъезжающего такси, не обратиться в то существо, какое вы непременно решили видеть в ней?! Захоти вы счесть ее миллиардершей или королевой, она так же ловко исполнила бы и такую роль. Впрочем, именно этого вы ведь и желали в глубине души, не правда ли?

— Может быть.

— Да, именно так. Не думаю, что вами двигало тщеславие. Но вы все-таки полагали, что великая любовь возможна лишь в союзе с возвышенными натурами. И любовь Нелли — миллиардерши и королевы — представлялась вам минимальным условием такой любви. У меня был друг, похожий на вас. Правда, он, к сожалению, плохо слышал. Он служил, как и я, квартирмейстером драгунского полка в Сен-Жермене и тоже хотел любить не меньше, чем королеву. Он был красивый малый и, пока его не назначили адъютантом в Сомюре, имел полную возможность осуществлять свое решение. К концу пребывания в Сен-Жермене ему все смертельно надоело. Мужья его «королев» — короли — были все подряд идиоты. Их дочери — принцессы — дурочки и кривляки, за исключением одной-двух, обещавших стать королевами. Их сыновья — принцы — несносны и скучны до такой степени, что никак не походили на наследников престола, а именно на сыновей фурьеров драгунского полка и не более. Что касается самих королев, они-то как раз блестяще справлялись со своей ролью (если не считать кошмарных шляпок, замечал он) и справлялись куда лучше, чем он сам, ибо именно они выбирали себе, под самым носом у короля, юного фаворита, которого с немалыми трудностями оставляли на сверхсрочную службу, да и то еще требовалось, чтобы командующий Х., отец генерала Х., настоятельно попросил об этом полковника де Лаколовриера. Словом, обстановка была настолько тягостная, что в конечном счете он запретил своим королевам распространяться о семейных делах, — заставляя их изображать роскошных манекенщиц с улицы Мира. Вот тогда они становились совершенно очаровательными… Но я отвлекся.