— Бог, — сказал Фонтранж, — даровал каждому человеку все необходимое, чтобы стать героем в собственных глазах, ведь, по сути дела, не живем, — что такое пятьдесят или восемьдесят лет, проведенных на этой земле?! Но каждый из нас может стать бессмертным, если превратит свое существование в легенду. Мужчина или женщина, лишенные легенды, — ничто. Главное в жизни — найти свою легенду.

Нелли вспомнила, что когда-то ей пришла в голову почти та же мысль: она поняла, что бывают существа с собственной песней и без нее. Тогда она тоже искала благодати, которая придала бы каждому ее слову звучание, вид канонического текста, достойного войти в школьные учебники, чтобы дети в классе, запинаясь и путаясь, читали историю ее жизни, точно «Златую легенду»[16]. Все святые из «Златой легенды» вели простое, непритязательное существование, звучавшее легендой лишь в силу наивного восхищения, вложенного в рассказ. Если бы такой же человеколюбивый и восторженный летописец взялся поведать миру историю Нелли, смог ли бы он воплотить ее в одну из подобных, обрамленных золотой вязью глав с изображениями страданий несчастных мучеников? И разве страдания Нелли не были тяжелее, чем муки тех, кого пытали огнем и железом, — ведь они-то принимали свои испытания с радостью, которой она вовсе не ощущала. Может, она и есть истинная мученица? Остались же в истории Святая с плющом, Святая со щеглом, так почему бы не добавить к ним Святую с ложью?.. Она вслушивалась в себя, заново пересматривая жизнь, истолкованную Фонтранжем. Ей хотелось бы услышать, как ее поведают вслух — не облагораживая факты, из коих некоторые, нужно признать, были весьма сомнительного свойства, но сообщив им, с помощью бесстрастного повествовательного тона, ту эпическую широту, что и отметила и оправдала бы их. Нелли захотелось подтолкнуть к этому Фонтранжа и она сказала ему:

— В моей жизни есть много такого, что не согласуется с вашей теорией.

Тамар упивалась своей благородной лошадиной сутью, нетерпеливо гарцуя на месте и не желая идти вперед. Видно, ей тоже захотелось легенды — легенды Тамар.

— Вы уверены? А можете ли вы, в вашем юном возрасте, верно судить о своих поступках? Взгляните на меня: сейчас я спокоен, я счастлив. Это оттого, что я лишь недавно понял то, что считал преступлением своей молодости. Перед вами человек, чьи угрызения совести наконец обернулись радостью. Моя мать умерла, когда мне было восемь лет. Сначала ее увезли в больницу, и я обещал писать ей каждый день. Когда за матерью приехали, я плакал, бился в истерике, цеплялся за носилки, так как мне запретили прикасаться к ней самой, потом сорвал с нее одеяло, обнажив руки, которые она не осмелилась протянуть ко мне, зная, что я больше их не выпущу, потом за рукоятки носилок, за дверцу санитарной кареты, за сиденье возницы, за лошадей…

Я рыдал; меня оторвали от матери, унесли домой, и первые три дня я непрерывно писал ей длиннейшие письма, умоляя вернуться, посылая бесконечные поцелуи; она держала у себя в постели последнее письмо, складывая предыдущие в коробку, нарочно для этого купленную по ее просьбе, и заботливо нумеруя их. А на четвертый день в доме нашего сторожа появился пес-грифон по имени Корталь, и я проиграл с ним целый день, забыв написать матери. И на пятый день я вскочил в шесть утра и побежал к моему дорогому Корталю, который уже подружился со мной и считал своим хозяином. А на шестой день пришла телеграмма от отца; в ней говорилось, что матери стало хуже, что нужно написать ей. Но я опять провел весь день с Корталем и, вернувшись домой, чтобы написать письмо, почувствовал такую усталость, что свалился и заснул, и увидел во сне Корталя. А на седьмой день моя мать умерла. Меня посадили в поезд и привезли в Париж, к ее гробу. Мать лежала, скрестив руки на моем последнем, третьем письме. На столе стояла коробка, где не хватало четырех писем, которые могли бы утешить ее перед смертью. С тех пор я непрерывно пишу эти письма; вот уже и старость пришла, а я все еще пишу их.

И стыд за эту жестокость мучил меня, не давая спать по ночам, до тех пор, пока наш старый слуга не рассказал мне, что мать знала причину моего молчания, мое увлечение грифоном Корталем. Тогда я вспомнил улыбку на ее застывших, мертвых губах. Эта улыбка предназначалась мне; мать предчувствовала, что я увижу ее и пойму, что она не сердилась на меня и не ревновала к Корталю. Она сказала слуге: «Как хорошо, что он любит собак!» Я не знал об этом. Но мать поняла: это маленькое преступление полезно для моей жизни, чтобы с самого начала отметить ее угрызениями совести, облагородить.

Я перестал играть с грифоном. Я поклялся никогда больше не говорить с ним, не навещать его. Но он убегал от сторожа, ластился ко мне, не понимая, почему его больше не любят, не гладят. Я еще издали слышал, как пес мчится к дому; он прыгал мне на грудь и в его глазах сквозило грустное недоумение: отчего маленький хозяин, которому он всецело посвятил свою жизнь, стоит перед ним бесчувственный и немой? Все люди вокруг говорят, у всех находятся руки, пальцы, чтобы погладить, ласково потрепать его, и только этот, самый любимый, отвернулся от него. Все, что я мог сделать для грифона, это проходить изредка мимо ограды, за которой он сидел, не глядя в его сторону, но говоря вслух, говоря с моей матерью: «Смотри, мама, вот он — Корталь, что помешал мне писать тебе, Корталь, которого я больше никогда не поглажу». Имя, произнесенное мною вслух, уже было лаской для бедного пса. Он оглушительно лаял. Он тоскливо выл. Где ему было понять, что он — мой живой укор. Теперь я жалею, что не оценил в свое время сладость этого укора по имени Корталь. Он погиб от укуса змеи на охоте. Рядом с нами жил охотник, которому разрешалось брать его с собой. Пес был послушен, он никогда не сбегал ко мне с охоты. Когда это случилось, я подобрал его и сам принес в замок, чтобы ему сделали укол. Но было уже поздно.

Нелли слушала — и не слышала Фонтранжа. Она слышала легенду о собственных горестях, поведанную им:

— И тогда Реджинальд пропал, и Нелли принялась его ждать. Она ждала каждую минуту, каждую секунду. Ждала даже в такое время, в таких местах, где Реджинальд никогда не бывал. Она ждала его на заре, когда уборщики вывозят мусор, ждала у портнихи, у модистки, у китайца, что делал ей педикюр, у себя в ванной… Если она шла на вокзал, то ждала его с каждым прибывающим поездом. Ждала, когда ветер сотрясал ставни. Ждала, когда кролик перебегал ей дорогу. Но Реджинальд так и не появился. Она не ждала его с телефонным звонком, с телеграммой, с приходом почтальона. Но когда с небес низвергался шумный ливень, когда солнце нестерпимо блестело и жгло, вот тогда она его ждала… Ничто в мире не походило на Реджинальда, и все напоминало о нем. Все дышало присутствием Реджинальда в глухом, неумолимом отсутствии. Он превратился не только в ее любимую лошадку Тамар, он превратился во все, что привлекало к себе взгляд, достигало слуха, мгновенно обретало вкус, когда она ела. Она знала все места, где он бывает, где его можно застать и увидеть, но избегала их, ибо искать не означает ждать. Она пила — и внезапно замирала со стаканом в руке: она ждала его. Встречала нищего на улице — и ждала его. Всякий ее день походил на неубранную, забытую постель. Она ждала его. Когда часы вызванивали время, ей казалось, что наступил урочный миг, и она вздрагивала от ожидания. Она больше не играла, не читала, не плавала — она ждала. Иногда она ждала, как ждет новобрачная, — одеваясь, украшая себя к венцу; она как-то даже купила себе флер-д’оранж. А иногда, как жена рыбака — упорно, немо, отчаянно, почти готовая вознести молитву Господу, поставить свечку в церкви. Иногда — как грешница, несчастная и униженная, истерзанная плотскими искушениями. А иногда — как обманутая жена, ожидающая мужа, чтобы упрекнуть его в измене… Но она никогда не плакала. Только не это, — она не унизится ни до жалоб, ни до поисков, ни до слез.

Вот что говорил ей, без слов, Фонтранж. Он говорил все это, с бесконечным участием глядя в лицо Нелли — улыбающееся и такое скорбное лицо, словно самый воздух вокруг был насыщен слезами, пролившимися на Нелли.