— Какую еще краску?

— Какая сходит от поцелуев, ясно?

Люлю чувствовала, как в ней поднимается жгучая обида. Она собирала всю свою злость, всю ненависть, чтобы дать достойный отпор насмешникам; где ей было понять, что это восставала в ней душевная чистота. И в отчаянном порыве этой неосознанной чистоты Люлю пыталась описать им свою обожаемую Мадам. Она видела в ней чудо непорочности, и ни один из этих мерзких мужчин не имел права даже коснуться ее кумира; нужно было иметь идеально белые руки, белые изнутри, какими не могли похвастаться ни штукатуры, ни маляры, чтобы дотронуться до Мадам, парящей на недосягаемой высоте над грязными жизненными компромиссами, еще неведомыми Люлю, хотя она и угадывала на горизонте их мрачную тень.

— Целовать Мадам?! Да никогда в жизни!

— Ты-то откуда знаешь? Ты же их не видала.

Тогда Люлю начинала врать.

— А вот и видала. К ней приходят господа, но они все такие вежливые, учтивые. Это ее гости. Других у нее и не бывает. Если кто придет без приглашения, его живо выставят за дверь.

Что, съели? Пускай-ка сами попробуют!

— А ты думаешь, гости не целуются?

— Нет, не целуются! Я ведь хитрая, меня не проведешь. К Мадам часто ходит один господин, и я подглядываю за ними в замочную скважину. Они сидят далеко-далеко друг от друга и все о чем-то разговаривают. Или она играет на фортепьянах, а он слушает. Я все вижу, не сомневайтесь. Или она угощает его чаем, а какие же поцелуи с чашкой в руке!

— Ты лучше подгляди за ними, когда они приезжают поздно вечером из театра.

— Ну, тогда он ей целует руку, это уж так… А женщины, которые позволяют себя целовать… мы-то знаем, что они за птицы!

Бистро взрывалось хохотом. Штукатур, сидевший рядом с Люлю, хватал ее и целовал, несмотря на сопротивление. От него пахло красным вином. Фу, до чего же противно, когда тебя целуют мужчины! Нет, нет, невозможно, — Мадам никогда не позволила бы себя целовать! И Люлю выкладывала все это Мадам, обнимая и целуя ее. Ах ты, Господи, до чего ж приятно, когда тебя целует Мадам!

Чего хотела Нелли, добиваясь встречи с Фонтранжем? Она и сама точно не знала. Но у нее сложилось впечатление, что именно он окажется самым близким ей по духу человеком. Он ни разу в жизни никому не солгал, если не считать того дня (она как раз оказалась в Сен-Клу и отважилась подойти), когда его лошадь споткнулась, вывихнула ногу и поняла, что ее сейчас пристрелят, а Фонтранж гладил ее и говорил, что все образуется; вот она встанет, догонит других и выиграет скачки; все его жесты, все речи дышали искренностью и прямотой, — так почему же Нелли не могла отделаться от мысли, что он станет не только ее единственным союзником, но единственной родной душой, если сама она жила ложью, вела двойное существование?

В тот день она шла за Фонтранжем, глядя на него издали, под руку с Эглантиной, специально приехавшей на скачки в Сен-Клу, чтобы посмотреть на дочь знаменитой Себы; обе они не сдержались и побежали к полю, где жокей в камзоле цветов Фонтранжа помечал красной чертой место падения лошади. Фонтранж склонился над нею — не слишком низко, так как лошадь, услышав голос хозяина, подняла голову и потянулась к нему. Они, как всегда, встретились на полпути, человек и животное, и именно Фонтранж, чьи уста до сих пор не осквернило ни одно лживое слово, ласково говорил Тамар, что все обойдется, что они вернутся в Ножан-сюр-Сен, где такое чудесное пастбище и где она заживет припеваючи вдали от скачек, этой жестокой забавы людей. И лошадь поверила ему, и воспрянула духом, тогда как стоящая рядом Эглантина не могла сдержать слез; а потом произошло маленькое чудо: нога у Тамар встала на место и все кончилось благополучно, хотя ветеринар уже подошел с револьвером наготове.

Мне заметят: не слишком ли много лошадей в вашей истории? Но ведь это вполне естественно. Человек на лошади не нуждается во лжи. Сидя в седле, Нелли наконец почувствовала себя на равных с той правдой, которой так редко касалась, ходя по земле. Вот и Фонтранж полагал, что напрасно упразднили гусарские и драгунские эскадроны. Кавалерийские полки, говорил он, являют собою некую непреложную истину по сравнению со слишком приземленными пехотинцами или воздушными — слишком уж воздушными! — эскадрильями. Именно поэтому, когда Фонтранж решил не выпускать больше Тамар на скачки, он попросил Нелли (Эглантина не захотела садиться на лошадь) взять ее и ездить на прогулки в лес. Покинув таким образом грешную землю, Нелли очутилась в атмосфере, где ложь не существовала. Но это была не единственная причина, по которой Нелли теперь стала неразлучна с Фонтранжем, каждодневно встречаясь с ним то на конных, то на пеших прогулках. Она не очень понимала, зачем ей это нужно, но следовала за ним, как следуют за человеком, знающим разгадку жизни.

Близилась осень; казалось, она тоже знает разгадку. Никогда еще Нелли не встречала времени года, до такой степени способного все объяснить и понять. Вообще-то Нелли побаивалась природы, к которой жизнь не часто подпускала ее. Она питала к этой чуткой пышнолистной незнакомке то же чувство, что авиатор, кружащий над девственным лесом: кажется, будто самолет мягко уляжется в эту густую кипень, как в пуховую перину, а на самом деле его там ждет ужасная смерть. Нелли никогда не подходила к деревьям; ее слишком сухая, рассудочная, лишенная поэтической жилки натура не позволяла ей сидеть на зеленых лужайках, кататься на лодке по реке, хотя издали эти явления природы выглядели весьма привлекательными и в мыслях она лениво тешилась их чуждой, непонятной красотой. Закаты солнца, которое она терпеть не могла по утрам, к вечеру заливали небосвод багровым заревом; обычно оно предвещает народам войну, зато на Нелли действовало необыкновенно умиротворяюще. И почему-то ей казалось, что если она угадает разницу между этой осенью и обычными временами года, то поймет, как ей жить дальше.

От Гастона по-прежнему никаких вестей. И от Реджинальда — тоже. Эти двое жили только ею, каждую минуту — если не обнимали ее, — думали только о ней, отринули ради нее весь мир; но вот что-то щелкнуло, выключилось, и они исчезли, как будто и вовсе не существовали. Да, она лгала им, но все-таки оказалась куда более постоянной. Она не верила в невозможное, не верила очевидному, она еще верила в доброго, преданного Гастона, тогда как все свидетельствовало о его отвращении и ненависти к ней; она еще верила в доверчивого, постоянного Реджинальда, тогда как все свидетельствовало о том, что он подозревает ее в самом худшем, что он морально разбит. Она страдала не от их физического отсутствия, но от некоего метампсихоза, словно они оба не покинули ее, а приняли другой облик, перевоплотились — если не в дерево или в птицу, то в другого Гастона, в другого Реджинальда, и все еще надеялась, что какое-нибудь волшебное слово вернет их прежних.

Впрочем, с уходом Гастона Нелли примирилась. Она испытывала к нему дружеское чувство, жалость, изредка — остатки былой интимной привязанности, но чувствовала, что он ей нужен лишь постольку, поскольку хочется иногда кого-то пожалеть. И сокрушалась лишь о том, что они расстались врагами. Как у всех мужчин подобного склада, у него имелся богатый выбор способов разрыва, и он мог бы остановиться на более мягком и великодушном. Среди множества растений, украшавших террасу Нелли, был один кактус с плотными мясистыми отростками, который всегда напоминал ей Гастона. Если бы Гастон вздумал перевоплотиться, то именно в такое растение — в меру упитанное, солидное, невозмутимое, с редко посажеными, но мощными шипами, иногда больно коловшими пальцы; впрочем, они легко отламывались, не то что колючки у других кактусов. Он быстро и жадно впитывал воду, — вот так же Гастон пил свой вермут. А потом как будто отдувался и запотевал, — ну в точности Гастон. И он не говорил — почти как Гастон. Ну разве можно назвать изменой Реджинальду знакомство с эдаким примитивным и мирным созданием, с другом, который возненавидел ее лишь по наивности, в силу злосчастных обстоятельств?! Да, пожалуй, единственной формой, в которой Нелли могла бы искренне любить и переносить Гастона, была вот эта погребальная урна без пепла, где бродил чистый, живительный сок — спасение для жаждущего странника в пустыне. Иногда один из отростков желтел или краснел; Нелли ухаживала за ним, отрезая сухие концы, поливая, грея, даже смачивая молоком по совету одного марокканца. Вот и все, что она могла сделать для Гастона. Ее самое немало удивило это теплое чувство к нему, которое открыл ей крепенький кактус. Нелли и вправду выделяла его среди прочих толстых и тощих собратьев, и когда Люлю случайно обломила самый большой и красивый отросток, Нелли, конечно, не показала вида, но огорчилась куда больше, чем если бы сам Гастон сломал себе руку или ногу. Вот так-то она и определила разницу между Гастоном и Реджинальдом.