Я видел очень много священников, я бывал в домах их, гостил у них по неделям, толковал с передовыми и с отсталыми, и невольно пришел к заключению, что все они, даже самые робкие, самые плохие, в глубине души хоть завтра готовы принять православие и ждут не дождутся, когда Галичина станет русскою. Не всем я являлся как русский путешественник. Галичане, особенно старшее поколение, удивительно робки и запуганы, и не один из них побоялся бы принять в дом русского из-за кордона, москаля – побоялся бы криков и воплей соседней Полонии, обвинения в сношениях с русскими эмиссарами, хлопот, подозрений, допросов, расспросов и т. п. Поэтому, мне, в моих разъездах, случалось часто являться в плебанию седмиградским фотографом, венгерцем, болгарином. Я сидел между ними целые часы, делая вид, что не понимаю, о чем они говорят, отвечал им на их вопросы короткими немецкими и румынскими фразами; меня забывали в жару разговора, мною не стеснялись, а я слушал, слушал – и радовалось сердце мое, видя, что даже эти отсталые, даже эти робкие и низкопоклонные перед поляками люди до мозга костей их проникнуты любовью к России и преданностью православию (в чем, между прочим, обязаны полякам, а вовсе не нашим усилиям и стараниям).

У нас многие думают, что Польши уже нет на свете, и в доказательство этого приводят ряд административных мер для обрусения поликов по сю сторону Вислы и – непонятно зачем и для кого – онемечиванья их по ту сторону. Действительно, наша Польша с каждым днем более и более стирается с карт России и переходит на карты Пруссии, но это еще вовсе не доказывает, чтоб она исчезала на деле. Она живет в нравах поляков, в их привычках, в их mainere d’etre, и что делалось в Речи Посполитой, XVII и XVIII века, то самое делается и поныне, где-нибудь в этой глухой и неведомой миру Галичине. Вся разница между старыми и новыми поляками состоит только в относительной мягкости нравов, в сужении широких натур, в робости перед крутыми мерами.

Священник, гостеприимством которого я воспользовался под видом трансильванина-фотографа, ищущего заработков, ужасно сердился на соседнего пана, который его и нескольких его товарищей пригласил на похороны кого-то из своих родных. Униатских священников паны приглашают к себе вместе с католическими, для придания большого блеска церемонии, которая, таким образом, совершается по двум обрядам одинаково признанным и утвержденным римскою церковью. Русских священников было человек шесть и ксендзов католических было человек шесть. Ксендзов посадили за обедом поближе и хозяину, между почетными гостями – попов поместили на конец стола, между всяких приживалок, управляющих, гувернеров и т. п. Спать ксендзов уложили в комнатах, на мягких диванах и на матрацах – попов отвели на сеновал. Ксендзам заплатили, помнится, по 10 ренских (гульденов, флоринов; 1 ренский = 60 к. с.), попам дали всего по 5. Ксендзы поехали домой в панских каретах и колясках, попы приехали и уехали в своих собственных бричках, купленных лет двадцать назад по случаю, в приданое взятых за попадьями и назначенных в приданое дочерям. Хозяин мой и гости его были вне себя от негодования: “Не будем больше ездити до ляхов! сердились они: – Чем мы хуже ксендзов? Мы ученее их, мы нравственнее их, мы полезнее их для края! Да, наконец, и край этот – наш русский край; мы здесь хозяева, а не эти латинники: они здесь пришлые люди, какое же право имеют они ломаться перед нами, перед хозяевами?...”

– Чекайть, ваше преподобие, возражал другой священник: – чекайть трохи – из-за кордону прийдут, они дадут ляхам знати, що то такого русины...

– А най[12] прийдут они. Най буде и кнут и плеть, и Сибирь, и, дедко[13] их знае, шо они еще там мают, най все буде, що бы только от ляхов они волю поотберали.

Но по имени нас назвать, назвать, кого ждут на выручку из-за кордона, ни один не отважился.

Вражда и презрение к восточной церкви и ко всему восточному всасываются поляками с молоком матери – и вражда эта совершенно понятна. Литовская и киевская Русь хоть и вошли в состав Речи Посполитой, но православие тянуло их все-таки к Москве, к столице митрополита Всея Руси. Гонение на православие, потом на унию, нынешнее гонение на русскую азбуку, на букву “ять”, на церковные слова в литературном языке, на светских и духовных представителей Руси, стремление полячить и католичить эту Русь – все это необходимые условия существования Польши. Разве может существовать государство, религиозная и умственная жизнь которого концентрируется за границей? Отчего во Франции ведется такая ожесточенная борьба с Римом? отчего мы разрушили конкордат? Москва тот же Рим для Вильны, Житомира, Киева и даже униатского Львова. Москва в XVI, XVII и XVII веке жила исключительно православием, сами греки признавали ее единственною и законною наследницею Цареграда, да в добавок Москва была единственным независимым православным государством. Во имя этого православия, как и во имя династии Рюриковичей, во имя Земли Русской, она постоянно заявляла свои права – быть государством Всея Православной Руси: могли ли поляки смотреть на это спокойно? Их положение было вовсе незавидное при подобном соседстве, и естественное дело, что между ними и нами возник вопрос, кому из нас существовать – им или нам: ни мы, ни они не могли, в силу своих традиций и верований, отречься от гегемонии над Восточной Европой. И вот, почти вся польская история XVIII века вышла историею ужаса перед нашею пропагандою и нашими подкупами. Каждый православный становился в их глазах изменником польского государства, каждый священник – предателем отечества. Они в страхе то и делали, что отыскивали агентов царицы, которые, будто бы, развозили рубли и воззвания по православным монастырям, и вешали всяких офеней, коробочников, богомазов, кулаков и т. п. несчастных, принимая их за эмиссаров русского правительства. Что делалось сто лет назад, то самое происходит и поныне в Галичине. Сейм, Голуховский, публицистика, польское общество, в каждом русском, который не изменяет своей народности, видят человека, подкупленного нами, и преследуют его как только могут. Им везде и во всем мерещится русская пропаганда, русские рубли, русское наущение - а у нас, к стыду нашему, даже и консула-то нет во Львове[14], так что мы лишены возможности даже знать, что именно происходит в Галичине, не говоря уже про то, чтоб помогать тамошним нашим братьям.

Чтоб примириться с поляками, галицкому русскому надо отречься сперва от всякого сочувствия к нам – это значит ругать нас наповал, ненавидеть православие и быть готовым идти в повстанье. Но было бы еще хорошо, если б польские требования могли этим и ограничиваться – в том-то и беда, что, для воссоздания Польши, полякам необходимо требовать от русских дальнейших уступок. Во-первых, русские должны очистить свой литературный язык от всех церковных и старинных слов (непонятных полякам) и пополнить его словами, заимствованными с польского. Писать должны они как говорят, а говорить должны как пишут – это значит им следует порвать всякую связь с своею старинною литературою, с своими летописями, с церковью, – словом, забыть все свое прошедшее и начать историческую жизнь заново. Хоть русские буквы и употребляют все православные славяне, то есть, что-то около 60,000,000 европейцев, и хоть употребление это идет от Триеста на Адриатическом море до Новоархангельска на американском берегу Тихого Океана, от Цареграда до Соловецкого Монастыря, но этих букв не употребляют ни французы, ни немцы, ни мадьяры, ни поляки, чем и доказывается, что латинская азбука и облагораживает народы, и прогрессу содействует, поэтому и малорусам с белорусами следует писать латинскими буквами, и таким образом не иметь никаких сношений с нами. Точно так же и с униею следует распорядиться. Восточный обряд, достояние народов полуварварских и, главное, опасное орудие в руках русских: малороссу следует стараться всеми силами очистить этот обряд от средневековых, запоздалых безобразий и сблизить его, сколько возможно, с латинским. Затем – ну, затем даже по-малорусски говорить не следует, потому что смешно же говорить по-хлопски, когда есть образованный язык, как смешно ходить в церковь, когда костел есть, смешно называть себя русским, когда можно назваться поляком...