ИЕРЕИ
I
Село – все из крохотных бревенчатых хаток, вымазанных глиною и выбеленных известкою. Хлоп не строит себе кирпичных домов; он чересчур разорен податью в третью часть всего дохода, он в долги по уши влез корчмарю, который чуть не силой спаивает его с кругу – ему было бы куда от дождя спрятаться, да где от морозу обогреться, он и тем будет доволен. Но в селе все-таки есть каменные постройки: это, прежде всего, дединец, то есть помещичья усадьба (вотчина), которая гордо сторонится от бедных хат, потом церковь и плебания (дом священника); но церковь и плебания сплошь и рядом остались еще деревянные, сохраняя и бревна и архитектуру времен Речи Посполитой. Об архитектуре галицких церквей я уже говорил, да и еще придется мне говорить, когда от изложения тамошнего социального быта я перейду к чисто этнографическим заметкам, к костюмам, пище, к ручникам, к иконам и т. п., когда я укажу не замеченную, кажется, ни одним этнографом разницу между русинами и руснаками, между жителями Поля и Гор, между хлопами и мужиками[11]. Новые плебании построены довольно комфортно, хотя тоже невелики, обыкновенно в четыре комнаты с кухней, а это очень немного для многочисленного семейства, какое обыкновенно бывает у священника. Старые плебании – ужас! они красноречивее всяких памятников рассказывают положение православного и униатского духовенства во время Речи Посполитой.
Другое каменное здание, также неизбежное в каждом селе, как и церковь, – это корчма. Вся жизнь хлопа проходит между храмом Спасителя и капищем Вакха: крестины, свадьба, похороны, справляются поровну в церкви и корчме – иереем и евреем.
Это очень странные люди – иерей и еврей. Они оба всем своим бытом, понятиями, развитием, одеждою резко отличаются от хлопа. Они оба набожны, и оба надевают, при известных случаях, ризы; оба вечно возятся с книгами, толкующими о спасении души, о царствии ему же не будет конца; оба привыкли смотреть на мир, как на нечто преходящее, не заслуживающее ни особого внимания, ни особого уважения, а оба вечно обуреваются суетою мирскою. Оба носят долгополое черное платье – оба и бороду бы носили, но Рим насильственно обрил и остриг священников, а цивилизация начинает брить и еврея.
– Вы говорите, что вам глаза колют наши бритые подбородки и стриженые головы, смеялся мне один чрезвычайно остроумный галицкий священник, вам диковинно видеть русское духовенство в католическом уборе; вам кажется, что платье человека делает. Успокойтесь, нас пятьсот лет сряду давят, а что ж из нас выдавили? Только то, что мы их больше ненавидим, чем отцы наши, хотя они отцов-то преследовали сердитей, чем нас. Навязали нам унию, которая нам противнее, чем вам, исказили наш обряд, бороды нам пообрили и уверились, что между нами и православной церковью все кончено – мы даже с виду больше на латинских ксендзов похожи, чем на русских священников. Но одну мелочь забыл почтенный Рим, он не сообразил, что стены наших церквей, утварь, обряд, напев, предания – все вопиет нам о том, что у него называется схизмой (расколом), что никаким образом не можем мы отвязаться от идеи, что этот раскол – вера отцов наших, вера всего русского народа, всех его племен; что расколом этим Земля Русская единится и стоит, что он составляет душу русской истории, и что не будь его, мы бы давно утратили свою народность и приняли польскую. Теперь поляки из кожи вон лезут, чтоб довершить единение церквей во Святой Унии, и единение народностей бывшей Речи Посполитой в польскости. Мы из кожи вон лезем, чтоб не поддаться, потому что поддаться – значит отречься от завета наших отцов, мучеников Православия и Руси, потому что поддаться – значит погибнуть самим и отдать на гибель весь народ, которого мы единственные представители, предводители и друзья; мы одни дорожим его хлопскими и поповскими преданиями, мы одни преданы его вере, его языку, его грамоте; нас с ним вяжет обоих надежда на слияние некогда с остальною Русью, и в нас кипит та же историческая вековая вражда к ляшне и ко всему, что ляшней пахнет... Нас немного, мы бедны, незнатны и потому незаметны ни в Австрии, ни в Европе, даже в самой России, кажется, мало кто знает об нашем существовании, а между тем, мы здесь, в Галичине, тихомолком ведем упорную борьбу с ляхами, и незаметно подкапываем всякое доверие к ним народа. Они нас гонят: власть в их руках; но с каждым днем они более и более теряют почву из-под ног и становятся тем, чем им и быть у нас надлежит – иностранцами. А мы, в свою очередь, с каждым днем делаемся более и более православными, любовь наша ко всему русскому растет не по дням, а по часам; народ наш начинает фанатически веровать, что присоединение Галичины и Буковины к России дело неизбежное, и что ему лучше станет от этого присоединения. Пусть ляшня крутит и мутит, как хочет – она ничего не поделает своими преследованиями. Мы – как наши бороды: чем больше их бреют, тем гуще оне становятся; придет час присоединения к России, и оне, к общему удивлению, вдруг выползут из голых подбородков и роскошно разстелятся по грудям. Нас гонят – а мы все сильнее да сильнее становимся, бороды наши бреют – а бороды все растут да растут; латинские и польские обычаи втерлись в нашу церковь и в нашу жизнь а мы, все-таки, хорошо помним, что русское и православное, а что нерусское и неправославное. Растут-с бороды, растут, как их там ни брей.. .
А всех-то их, более или менее образованных, русских в Галичине не будет более 8,000 на 3,000,000 населения. Цифру эту, 8,000, или 8,300 галичане выводят следующим образом:
| В 2,100 приходах галицкой митрополии священников | 2,100 |
| При них дьячков, сельских учителей и т. п. | 2,300 |
| На каждую священническую семью можно положить | 2,100 |
| по сыну гимназисту или студенту | |
| Чиновники, учителя, художники и т. п. | 2,000 |
| 8,300 |
И это все их наличные средства! На мещан, как на деятелей, как на русских патриотов, расчитывать нельзя: они слишком ополячены и слишком стыдятся языка и веры отцов своих; они сделаются отличными русскими, если только у них будет поддержка, то есть, если Галичина будет присоединена к России. Всех их в 43 городах восточной, то есть, настоящей Галичины, считается 74,689 человек (поляков 95,817, а господ-евреев 139,670); большинство русские мещане составляют только в 25 городах. Весь расчет, вся сила духовенства покоится исключительно на сельском населении, которого весьма мало коснулась полонизация и которое приверженнее к церкви, чем к костелу; и не будь это население, по общему характеру малорусов и белорусов, так индиферентно, лучше сказать, так страшно забито – давным-давно ни одного поляка, ни одного ксендза не было бы в Галичине.
– Чего уж мы не придумывали, ваше благородие, толковал мне другой священник (галичане также любят титуловаться в разговоре, как и их просветители-немцы): – хотели несколько раз поднять народ и выгнать поляков – только опасно, что народ не выгонять их станет, а, попросту, перебьет; да и с правительством ссориться не хочется. Думали мы перейти всем вместе на православие, но и то дело рисковое: между нами 2,100 священников; но найдется человек с двадцать, которые, или по убеждению, или по нерешительности характера, или, наконец, из личных видов, не пристанут к нам, и тогда русская народность в Галичине распадется на два враждебные стана, на православный и на униатский, что будет страшным для нас несчастьем. Да если б и все священники, без исключения, подписали заявление о принятии ими православия, то, думаете вы, не повели бы поляки и прочие католики упорнейшей агитации против нас? Не стали бы наезжать в села следственные комиссии для запроса крестьян, какой они веры хотят? А что стали бы отвечать крестьяне? “Старой веры, просимо пана, мы хочемо; яку веру отцы наши тримали (держали) ту саму и мы, просимо пана, и мы хочемо тримати”... Вот и весь их разговор будет; тут и разбирай и разъясняй как угодно, унии они хотят или православия, они ни того, ни другого не знают; твердят себе, что их вера русская, та самая, что и в России, на мелочи в обрядах внимания не обращают и потому они одинаково готовый материал и в православные, и в католики. Чиновники, разумеется, воспользуются этою неопределенностью хлопских воззрений и заставят их, при помощи войтов да евреев-шинкарей, подписаться, что они хотят унии. Тогда русское дело в Галичине окончательно проиграно – мы потеряем приходы, а на наши места насажают дюжее далеко не таких твердых, как мы. Поэтому и сидим мы тихо да смирно, не предпринимая ничего решительного и ведя исподволь свою пропаганду.
11
Что будет изложено в отдельном иллюстрированном сочинении, в которое войдут мои археологические и этнографические исследованья.