– Ничего из этого не будет – хлоп как был, так и останется...

– Пусть пан так думает, как пан умеет, и пусть пан заплатит мне 529 гульденов 27 крейцера, которые мне пан должен; пусть пан найдет себе другого жида, а я не могу держать пропинации, если пан на все согласен, что поп делает. Вчера поп стал собирать с хлопов подписку под прошение в наместничество, чтоб позволено было хлопам ссыпку сделать, хлебный магазин завести. Хлопы не будут у меня брать хлеба, когда им нужно, а я разве горилкою панскою живу? И живу тем, что хлопам хлеб даю весною, а осенью назад отбираю с небольшим процентом.

– За корец полтора корца? Эх ты, Лейба!

– Бывает, что за корец и два корца – кому до того какое дело? Не плачу я пану за пропинацию? Не плачу я цесарю? А теперь разве хлоп пойдет ко мне за хлебом? Пусть пан делает как хочет, а я не буду держать корчмы.

– Ступай, Лейба, домой и спи спокойно. Я сделаю так, что ничего не будет...

– А так еще хочет поп устроить им волостной банк... И боюсь, пане; пусть пан отдаст мне мои 529...

– Иди, иди, ничего не будет. Я во Львов напишу...

Выходит Лейба на улицу (veni, vidi, vici). Идут хлопы.

– Ге, вы, гои! Аким, Петруню, Микита, Бучко! ходите сюда!

– Що вам, пане Лейбо?

– Дело к вам; пойдемте со мною в корчму.

– Не ма коли.

– Дурни! я вам горилки поднесу.

Хлопы переглядываются. Они сейчас обещались священнику не ходить к Лейбе.

– Ну? чего там? скорее! У меня тоже времени нет...

И хлопы идут, как бараны.

- Вот вам кварта горилки; вот вам закуска. Мне нужны возы под хлеб... после поговорим... вы мне свезете... у меня коротко. Ну, что ж у вас там банк будет, и магазины будут?

– А як же! Его мость добру раду дали.

– Ге! Ицек horscht du! Айзек! Абрум! Хайка! Слушайте все – теперь наши хлопы будут паны! Теперь им уж не нужно будет жида...

– И по скольку процентов будет хлоп платить в банк? спрашивает Айзек.

– По пяти, отвечает хлоп.

– А на полтора ренских пять процентов – сколько будет? смеется Ицек.

– И кто считать будет? кричит Хайка.

– А что крысы будут в магазине делать? Може его мость их за хвосты привяжет, чтоб хлопского хлеба не ели?

– А правда ли, спрашивает Абрум: – что его мости гроши нужны выдавать дочь замуж?

– А он умный человек, его мость, говорить Айзек: ему бы не попом быть, а пропинацию держать. Умеет с дурнями с хлопами дела делать.

– Пейте, пейте! Я еще кварту поставлю, трещит Лейба: мне здесь уж недолго торговать. Я и пану сказал, что не буду больше пропинации держать. Заводите банк, казино, магазин – доброе дело! доброе дело!

– А если вашей Горпине – слухайте Микита – нужна будет шляпка – теперь вы панами уже будете – я сейчас достану! хохочет Ицек.

Ну, на том и конец. А если не конец, если хлопы не дали себя одурачить, то прошение идет по инстанциям в наместничество. В Австрии, как во всяком образованном государстве в Европе, нельзя ногу на ногу переложить без разрешения центральной власти. Месяца через три приходит ответ, что, «так как, в настоящее время, правительство уже занято начертанием общих правил для заведения сельских касс, запасных магазинов и тому подобных учреждений, то проект просителей будет отослан на рассмотрение компетентной комиссии, которая препроводит свое мнение выделу краевого сейма. Сей же, постановивши свое заключение, передаст оное на будущее заседание сейма, и буде сейм утвердит оный проект большинством (2/3 поляков и 1/3 русских), то по рассмотрении оного комитетом министров, будет положение сие представлено на утверждение высочайшей власти...»

Далеко улита едет, скоро ли доедет? А по дороге христолюбивые паны да человеколюбивые евреи стоят...

Дождливое лето 1864 г. да сухое лето 1865 года – и неурожай, и голод. Голод был такой, что даже евреи осунулись в лице, сами ничего не ели, чтоб найти денег – дать в долг на вексель бедным хлопам. Голод произвел тиф. Мерли хлопы от голода – распухали и умирали, мерли хлопы от тифа – горели в жару и умирали. А тут прусская война из-за Шлезвиг-Голштейна и из-за преобладания в Германии – набор и подати. Покуда били прусаки хлопов-солдат под Садовою, под Кралевым Градцом, дома хлопы мерли от холеры – корчились и умирали. Не хочет ли кто усыновить ребенка? В Галичине и в Буковине, теперь, в глухую осень, по полям, по большим дорогам, под окнами корчмы, в которую вы зайдете, найдете вы кучи детей, круглых сирот, в одних рубашонках, с бледными лицами, которые попросят у вас крейцер - они с голоду умирают. Дайте им крейцер и помолитесь, чтоб зима была холоднее, чтоб бедные дети не мучились долго! И давал крейцер и молился за упокой души этих невинных жертв чиновничьей непредусмотрительности, жидовско-польского расчета и церемонливости нашего общества, несмеющего вырвать их из рабства.

Впрочем, что ж? Львовский сейм ассигновал пятьсот тысяч гульденов для вспомоществования голодным. Раздавали эти деньги, разумеется, паны, а никак не русские священники – надо ж показать хлопству, что оно от панства зависит и что панство печется об нем. Эти полмиллиона отправились, разумеется, опять-таки в еврейские карманы.

Да если б и не голод, как будет жить хлоп без леса и без выгона? Тюрьмы полны хлопами, суда завалены делами о порубках и потравах. Хворостом из панского леса хаты не натопишь, потому что хворост не скоро наберешь, а скотину надо ж пасти. И выгоняет хлоп к пану, а не то к другому хлопу скотину прямо в овес!.. Это, положим, преступление; но потравы и неумышленно делаются. Поля и луга в Галичине не огорожены, скот пасут дети: перешла корова или лошадь канаву – и плати за потраву, и выкупай скотину. Начали в последнее время паны давать хлопам леса и выгоны – уж лучше я и писать не буду в каком количестве! Когда Галичина перейдет к России, русское правительство ахнет на чудеса, которые найдет в тамошних межевых книгах.

Подать – три четверти годового дохода. Уменьшить ее австрийское правительство не может, потому что оно в долгах по уши, потому что оно все еще хочет играть роль великой державы. Недоимки страшные! Собрать их одна возможность – послать войска на экзекуцию, и я был невольным свидетелем, как в Буковине, в волости Глыбовой, расставлялись солдаты по квартирам и как плакали хлопы. Я тогда был под арестом и сидел в канцелярии волостного писаря... Буковины я хорошо не знаю – мне не дали ее осмотреть, меня выслали из Австрии; но там, сколько я видел, народ также разорен помещиками-немцами, как в Галичине польскими панами. И в Буковине, и в Галичине евреи царствуют самодержавно. Разница одна: в Галичине хлоп – ждет Русского Царя, в Буковине мужик ждет Турка, потому что он помнит, что некогда был под Турком, и что под Турком у него ни панов, ни жидов, ни тяжелых податей не было. Нечего и говорить, что занятие нами Буковины будет праздником для мужиков...

Да что я, наконец, говорю все о хлопах, да о мужиках; будто они одни желают русского монарху? От Кракова до Черновцов, по железной дороге, в отелях, в кофейнях, в банке, наконец, с кем я ни разговаривал, даже немцы, даже сами поляки только того и ждут, что придет новое правительство. Подати разоряют всех; судопроизводство бюрократическое, борьба партий, неверие в политическую будущность Австрии, падение курса, постоянная перемена монеты все заставляет желать нового, прочного правительства, опирающегося не на принцип, не на системы, а прямо на народ. Сильно ошибется тот, кто буреть судить о Галичине по “Часу” и по “Газете народовой”, по подтасованным овациям Голуховскому. Между самими польскими агитаторами, членами сейма и представителями польского дела зародилось более, чем сомнение в возможность Речи Посполитой. В среде их возникает партия за Россию, не потому, чтоб эта партия любила Россию, но потому что она видит, что Польше один выход, – утонуть в панславизме. Напрасно у нас стараются немечить Польшу за Вислою: это огромная ошибка. История мазуров поворачивается совершенно в другую сторону; между поляками, очень влиятельными, есть люди, жаждущие примирения и соединения с нами. Жаль, что нельзя приводить имен – я мог бы доказать, что говорю правду и что знаю коротко дело.