Это все очень печально; но поляки иначе поступать не могут – история Польши так сложилась.

Не ветреность поляков, не шляхта, не иезуиты погубили Польшу – она, просто-напросто, не могла выжить подле нас, исповедывавших всем нашим бытом нашу покорность перед плахой, крепостным правом и грабежом приказных, нашу готовность все вынести и всем пожертвовать во имя единства Земли Русской, во имя торжества нашего государства, представителя Веры Православной, над внешними врагами. Польша также не могла выжить подле нас, как не может выжить теперь ни Австрия, ни Турция, потому что настал час освобождения не только единоверных нам народов, но уже и единоплеменных, из-под чужеземного ига. Прочные государства, государства слитые из народов единоплеменных, не боятся соседей: что нам Пруссия, и что мы Пруссии? Отчего нам в голову даже не приходит, чтоб английское золото могло составить у нас враждебную нашему государству партию, или, чтоб французская пропаганда могла поколебать в нас любовь к России? А взгляните на поляков в Галичине, на Австрию, на Турцию – там только то и кричат, что недовольство тамошних славян их правительствами производится нашими эмиссарами и нашими полуимпериалами. Это вопиющая ложь – ни наше правительство, ни наша читающая публика не имеют даже достаточного понятия о словянах, чтоб суметь сыпать им деньги; даже не знают, на что служить им могли бы деньги. Но мы допустим, что деньги и эмиссары действительно льются от нас в Австрию и в Турцию ниагарским водопадом; допустим, что наше правительство и общество действительно подкупают славян – спрашивается тогда, что ж это за государства, существование которых зависит от золота их соседа? Отчего же иностранное золото не потрясает ни Швеции, ни Италии, ни Германии, ни даже какой-нибудь Испании или Румынии? Боязнь иностранных агентов и иностранных подкупов – знак, что государство не уверено в возможности своего существования, знак, что оно само чувствует приближение своей смерти. Умерла Польша, как политическая особь, умирает Турция, Австрия и Венгрия – умирает мир государств без определенной народности, государств, существование которых опирается только на трактатах, на исторических воспоминаниях, на праве давности...

За что львовский сейм и Голуховский так неутомимо преследуют русское духовенство? – за его привязанность ко всему русскому; а эта привязанность мешает ополячиванью малорусов, ополяченье которых необходимо для великой справы воссоздания Польского Государства. Вот что писал в “Слове” священник отец Иван Наумович в ответ “Газете Народовой”, которая требовала с него отречься “от всякой wspolnosci z Moskwa i z szyzma”, если он хочет получить хороший приход. Отец Наумович один из замечательнейших галицких деятелей, отличный оратор на сейме, ловкий диалектик, и потому поляки страшно ненавидят его, особенно с тех пор, как он им заметил, что им кнута нужно, чтоб заставить их понять свои отношения в малорусам.

«Так вот стало, говорит он (“Слово”, 1866 г., № 83), ультиматум; wypracie sie wszelkiej wspolnosci z Moskwa i z szyzma! А известно, что под Москвою “Газета Народова” разумеет не город Москву, как весь свет, ни русское правительство, иметь с которым какие-нибудь незаконные связи для меня, австрийского подданного, было бы дело преступное; оно разумеет народ русский, живущий в Империи Российской. Не стану ей тут толковать, что народа московского на свете нет, что на всех картах всех просвещенных народов стоит только: Россия, Rossya, Russko, Russland, Russie – Русские, Russove, Russes, Russians и пр., а нигде не попадается карты Москвы, как края или державы. Для “Газеты Народовой” история, филология, этнография, которая не совпадает с фантазиями Духинского et Comp., все zfalszowane – так и все эти карты zfalszowane. Но я принимаю выражение “Москва” в ее смысле, и осмеливаюсь, аппелируя к здравому разуму всех поляков, спросить, правда ли, что Rusin i Moskal – два совершенно чуждые друг другу народа, и возможно ли мне, человеку уже, бесспорно, русскому, отречься от Москвы и раскола (схизмы) за какой бы там ни было приход?»

«Что бы там ни было, но нельзя же отрицать, что в Москве, хоть бы и в самой так называемой матушке Москве белокаменной, живут люди. Как человек, я не могу отречься ни от одной естественной связи с людьми.»

«Как христианин, да еще, сверх того, проповедник учения христова, не могу я не видеть в Москве моих ближних, братий, не могу их не любить, или меньше любить, чем люблю ближних и во Христе братий в Кракове, в Варшаве, в Познани.»

«Как славянин, не могу в Москве не видеть славян.»

«Как русский человек, не могу в Москве не видеть русских людей. А хоть я малорусин, а там живут великорусы, хоть у меня выговор малорусский, у них великорусский – так такой и я русский, и они русские, как мазуры и великополяне и, так называемые, васерполяки имеют свои особенности, свой выговор, свою простонародную литературу, но все сходятся в том, что все они поляки и у всех одна общая книжная литература, общий книжный литературный язык... “Газета Народовая”, утверждая, что Rusin и Moskal – два совершенно чуждые друг другу народа, поставила парадокс под которым подписаться не позволяет мне древний летописец Руси, и против которого протестуют все величайшие славянские авторитеты; Шафарик знал одну mluvu rusku и наречия velko, malo и bjelo-русские. Что касается выработки нашего малорусского языка в книжный язык, то нельзя отрицать, что народ в 15,000,000, (т. е. вдвое, сколько всех поляков на свете), мог бы, при благоприятных обстоятельствах, образовать свою собственную, независимую от великорусской, литературу; а слилась бы она или не слилась с существующим уже книжным русским языком, было бы вопросом будущего. Но если этого не сделалось, то кто же в том виноват, как ни сами поляки, под владением которых столько веков жил малорусский народ и под властью которых (большинства в сейме) живет здесь и поныне? Великорусы лучше умели пользоваться обстоятельствами. Они к своему родному великорусскому наречию примешали классическое церковнославянское и живое малорусское и изо всего этого, при помощи ученых велико-, мало- и белоруссов, образовали общий русский книжный язык, который всем русским племенам равно доступен и равно далек от простонародного говора великорусского, как и от мало- и белорусского. Для выработки же малорусского наречия оставалось было еще одно поле, т. е. Галичина, где по истине благоприятствовало ему не очень распространенное знание книжного русского языка, роскошно обработанного в России, и великорусского произношения. Я сам был подвижником на этом поприще и думал, даже до конца последнего заседания галицкого сейма, что поляки, братья славяне, имеющие на сейме преимущество составлять большинство, приложат всевозможные усилия, чтоб, поданием нашим народным школам и другим учреждениям братской помощи, поставить нас в возможность выработать наше малорусское наречие в независимое от великорусского. Голос мой, при предложении посла (депутата) Лавровского о глупых 3,000 ренских гульденов для нашего, ультрамалорусского театра, был лебединою песнью, с которою упала последняя надежда на братство соседей поляков и самый исключительный малорусский патриотизм, которого первые поборники за кордоном (т. е. в России), потеряв последнюю опору на галицком сейме, перешли прямо в великорусский стан, потому что ясно стало, что если малорус не хочет сделаться поляком, то у него только одно прибежище – выработанная, готовая, богатая книжная русская литература. А кто в этом хоть и малейшее имеет сомнение, пусть только внимательно читает “Газету Народовую”, и поймет он, как нельзя ясно, для чего в Галицкой Руси поисчезали все народные партии и стало одно общее мнение, которого верным выражениeм служит наше Львовское “Слово”.»

«Пойдем дальше. Возможно ли мне отречься wszelkiej wspolnosci z szyzma? Я греческого обряда, и этого же обряда Москва держится. Как униата, меня с римской церковью связывают три догмата: о главенство папы, о происхождении св. Духа и о чистилище, а с Москвою все остальное: тот самый Бог, единый в Троице, те же самые св. тайны, та же самая библия, буква в букву, те же самые святые отцы, та же самая, от тех же вселенских учителей происходящая, литургия, ее же самые боговдохновенные молитвы и песнопения и те же самые праздники, тот самый язык церковнославянский, то же самое летоисчисление. У нас рождество – в Москве рождество; у нас богоявление – в Москве богоявление; у нас мясопуст – в Москве мясопуст; у нас поклоны – в Москве поклоны; у нас “Христос воскресе” – в Москве “Христос воскресе” и пр. С Москвою, несмотря на унию и на обрядовые аномалии унии, меня Господь Иисус Христос и общение святых вяжет, потому, что я молюся о всей о Христе братии нашей, а мои праотцы, записанные в помянниках несколько веков назад, одни были униаты, а другие православные. Так уж если отречься wszelkiej wspolnosci z Moskwa, то значит: перестать быть русским, христианином, славянином, отречься греческой церкви, греческого богослужения, летоисчисления, праотцов своих и сделаться – чем? Если уж не язычником, то Духинским, предателем церкви отцов и дедов своих, отступником Руси? Спрашиваю саму “Газету Народовую”, можно мне это сделать?»