Живущий на границе православия с католичеством, галицкий хлоп удивительно индеферентен. У нас добрые люди из одного стакана друг с другом не пьют, о чае и о табаке догматствуют, об Исусе и Иисусе... здесь об этом понятия даже не имеют. Позавидовал нам один священник: “какое счастье – сказал он, слушая мои рассказы о наших сектах: – что у вас народ так глубоко предан церкви! Католицизм уже до того всем чужд, что даже и сект не производит. Секты доказывают, что народ не равнодушен к вере, что он исследует ее, проверяет ее догматы и обряды. Вот жизнь – так жизнь! А у нас хлоп сегодня пошел в церковь, завтра – в костел; а не будь ни церкви, ни костела он и в кирку пойдет; а будь евреи пропагандисты – давным-давно поделались бы эти холопы жидами. Они давно и католиками были бы, если б католицизм, в понятии их, не был тожествен с панщиною; если б ксендзы не были панами; если б Польша была не аристократическою, а демократическою”.

– Что наша вера, что вера за кордоном – прошу пана то все одно. Мы туда в Киев и в Почаев ходили Богу молиться – только теперь нас не пускают.

– Не дают вам паспортов?

– Не, прошу пана, наш цесарь велит давать нам пашпорты, а это там, у русского Царя, не пускают нас...

– Вот! Да за что ж это?

– А мы знаем? Мы – слепые хлопы, мы не знаем ничего, прошу пана. В Киев нас не пускают уже давно – с тех пор как поляки там большую войну с русским Царем вели – а вот теперь, как они теперь забунтовали, нас даже в Одесу не пускают. Мы туда с возами ходили, и в Одесу, и в Бесарабию. Бедуемо, пане, бедуемо, разоряется хлоп, нигде ничего заработать нельзя, поденьщик у нас в день двадцать крейцеров (12 к. с.), на своих харчах, стоит.

– И никого от вас туда не пускают?

– Жиды, прошу пана, ездят. Жидам вольно, и полякам тоже вольно, и немцам вольно. Нам не вольно, а мы – мы слепые хлопы.

Помните вы эту старую шутку? Не правда ли, что она недурна?

И кто мне поверит в такой штуке, которую я передаю из достоверного источника. Между галицким духовенством и духовенством нашей Волынской и Подольской губернии спокон века существовали родственные связи, и хотя политические обстоятельства, строгая паспортная система и отмена унии у нас порвали эти связи, так что волынскому и подольскому священнику виднеться с галицким трудно, но иногда украдкой, тайком они видаются. Это не донос я пишу на то, что волынское и подольское духовенство сносится с галицким, а для того, чтоб показать, как мы-то сами не умеем пользоваться обстоятельствами, которыми старики наши пользоваться умели. Старики наши создали государство, а мы чуть не валим его.

Галичане завели свою, такую сякую литературу. Литература их не шибкая, колоссальных талантов в ней нет, но для того, чтоб она существовала, для того, чтоб в Галичине читали по-русски нужно, чтоб была возможность издавать книги на русском языке, а для того, чтоб была эта возможность, нужно, чтоб были читатели. В Галичине читателей, при той бедности, о которой я рассказывал, мало, и если книга разойдется года в три в числе шести сот экземпляров, то это считается праздником для автора. Книги и вся галицкая литература вообще отличаются тем, что в них ничего враждебного православию, и если есть вражда к чему нибудь, то это к польщине и к Риму. У нас напротив, эта несчастная литература, так нуждающаяся в деятелях и в читателях, считается католической, иезуитской, униатской, василианской, австрийской и какой еще, не перечтешь; и считается она таковой потому, что мы отличаемся талантом ничего не узнать, ни на что не обратить внимания, а пугаться всего неизвестного, как иногда мужики пугаются путешественника, как меня испугались в Карпатах. Как бы, кажется, и в интересах церкви и в интересах государства не помочь галичанам, как бы не посылать им икон, крестов, не распространять их письменности, в которой если есть книг десяток антиправославных, то и того много будет...

У нас поступают иначе. Ночью галицкий священник, рьяный поборник русского дела и русской идеи, перебегает через границу к православному священнику, своему дальнему родственнику и приносит ему только что вышедшую во Львове книгу “Альбум Зори Галицкой”. Православный священник читает эту книгу и оставляет ее у себя на столе. На другой день совершенно неумышленным образом нагрянывает к нему епархиальное начальство. Увидели эту книгу, – книгу невиннейшую и стоящую именно за православие – а священник потерял приход за сношения с униатами (!). Ну как же не “ехала деревня поперек мужика”?..

Бедуемо мы, пане Василю, бедуемо! Пишить, пане, що грунтов не маемо.

Земли у них нет. Нечего уже считать те леса и выгоны, которые у них паны пооттягали, нечего считать поля, что попереходили в руки набожных сынов Израиля, которые не орут, не сеют, а в житницы собирают: у них земли нет еще по их же собственной бестолковости. Только самые древние старики помнят, что когда-то и у них младший брат на корню сидел; но этот славянский обычай утратили слепые, темные хлопы.

Каждому, кто терся между простонародьем, известно, что у великорусов до сих пор, несмотря на свод законов, сохранился неприкосновенно минорат. На западе – все достается старшему сыну – и земля, и деньги и имя отца; у славян все доставалось младшему. Большая часть славян уже давно утратили это право; славяне его уже не помнят, хотя оно и занесено в известный Tripartium, кодекс народного права в Венгрии, драгоценнейший источник для изучения славянских законодательств. Одни великорусы блюдут завет отцов и объясняют его следующим образом: “Какой же толк выйдет – говорит ваш крестьянин – если я все старшему сыну отдам? Он – уже взрослый, уже на ногах стоит; поразгоняет он братьев своих и сестер, обидит их, на душу грех положит. А таперича, как этто я умру – все мое хозяйство младшему перейдет; а младшему пять годков всего, а всех сыновей у меня четверо. Младой будет хозяином, и старший хозяйствовать будет, пока так не нахозяйничается, что отделиться ему будет можно, новую избу себе поставить и скотину завести. Как это он отделится, так второй брат будет хозяйничать, потом третий: каждому из них охота стоять на своих ногах, свое пепелище завести; бабы их к тому нудить будут; известно бабье дело – вечно грызутся. Пока старшие отделяются, младший подрастет, и, как там ни поразорят старшие его хозяйство, все он не будет нищим, все мало-мало – а изба и хозяйство у него есть”. Был бы такой обычай у немцев, у французов – как бы они о нем кричали, сколько бы томов они о нем написали! Простыня ты, русский человек – ничего дома не видишь! Как не было у тебя порядку без варягов – так вечно ты будешь у дерптских студентов мудрость заимствовать!

Ну, и утратили хлопы это испоконное славянское право, и не дивлюсь я, что они его утратили: над ними целые века пановало римское и магдебургское право, а римское и немецкое право хоть и бестолковы, да разработаны хорошо. До сих пор добрые люди ищут сведений не в избах и не в хатах, а в душных библиотеках и в аудиториях. Библиотеки и аудитории надо посещать; но русскому языку, все-таки, надо у московских просвирень учиться. У просвирень найдется много слов и много выражений, которые никуда не годны, но оне все-таки знают русский язык.

И забыл хлоп о правах младшего сына, и стал делить свой грунт поровну между всеми сыновьями. Община у него уже давно забыта. Делился он, делился и доделился до положения французского крестьянина: всей земли у него два морга то есть, одна десятина, а Шмулю он должен два ренских! Шмуль за два ренских и за рюмку водки присвоит не только землю, но и его на веки вечные своим батраком сделает...