– Я, пане ясновельможный, скажу только, отвечал священник: – “люди, не вешайте пана, а возьмите все панское: я вам все отдаю” – что тогда будет с паном? Между нами, попами, есть дурные люди – где их не водится – но пусть пан попробует спалить церковь – я знаю, что я сделаю.

Была в 1848 году революция во Львове. Львов, как я уже говорил, – город чисто польский, как Вильно, как Житомир, как Каменец. Польские студенты поставили там баррикады, австрийское войско осадило и бомбардировало город, а по селам все было тихо. Паны не выходили даже из домов.

Едет русский семинарист домой на село; хлопы останавливают бричку.

– Пустить, добры люди, я русин есмь, попович...

– Русин сте? Добре ж, читайте “Верую”!

– Верую во единого Бога Отца Вседержителя, творца неба и земли, видимым же всем и невидимым. И во единого...

– Добре, досыть (довольно), едить (поезжайте)!

Отчего хлопы не спросили “Отче наш”, потому, что эту маленькую молитву и поляк, чего доброго, выучит, а спросили длинное “Верую”. Меня тоже не раз допрашивали, чтоб удостовериться, точно ли я не поляк, какие у нас молитвы и когда за литургией поется или читается – и это не только люди, но даже образованные галичане. Вот оно, чем народ-то распознается, чем своего от чужого отличают. В аудитории мы толковали себе дело так, а на практике, выйдешь на экскурсию, на чистое поле – дело и окажется иначе. Далеко еще не буду я агрономом, если хоть сотню агрономических сочинений прочту, – на дугах, на пашне, там надо учиться делу. Вот оттого самого и надрываются понапрасну поляки и наши утописты, что они из своего кружка не выходят, что у них не хватает нравственной храбрости смотреть, что вне их мира творится: ну, и идут, несчастные, на виселицу, на каторгу, или в эмиграцию... Ой, так, так, – восклицают галичане, когда им приходят в голову грустные мысли. Ой, так, так! скажу и я... В нынешнее повстание поляки, для возбуждения патриотизма, вздумали ставить кресты из дубов, которые выросли еще во времена Речи Посполитой. Кресты эти делались из нетесанных поленьев, как дерево выросло, прямо в коре. Ставили их с процессиями, с демонстрациями – все как водится. Хлопы поняли, что это значит.

Легенду эту вы услышите от каждого хлопа. Хлоп сам ставит кресты на перекрестках, на полях (те кресты, которые мы теперь уничтожаем в западных губерниях, потому что копье и трость, приделанные к ним, мы, в простоте души, считаем не православною прибавкою); кроме того, он нам оставил кресты в память своего освобождения, с надписями: 1848 року, 3-е мая. Памятка свободы. Уж и не знаю, эти кресты тоже будут ломать или нет? а на них есть даже иногда латинское J.N.R.J вместо I.Н.Ц.I. Будь там как будет – только с крестами этими вышла такая история, что пан отворачивается от памятки свободы, которая ему кричит о ненависти народа к старым польским порядкам, которая напоминает ему, что хлоп, бестия, до сих пор знает, что под польским владычеством панщина была шесть дней в неделю, и что только цесарь австрийский свел ее на три дня, а теперь и совсем отменил. Хлоп же идет мимо дубового креста и косится на него: не выросла ли где зеленая ветка? Шапки перед этим крестом он не снимает, тогда как всем другим крестам отдаст эту честь и перекрестится.

Встречается русский священник с соседом паном. Это было в повстанье.

– А, очень рад, что встретил ксендза добродея – буду просить добродея ко мне дня через два; хочется мне крест освятить по нашему и по вашему обряду...

– С удовольствием, отвечал священник; ему и в голову не пришло, о каком кресте идет дело.

Вечером пришел к священнику ксендз и пан – тогда разрыв между русскими и поляками не доходил еще до того, что уже друг с другом не знаются.

– Вот мы у пана будем скоро крест святить, говорит поп ксендзу.

– Какой крест, пане? спрашивает ксендз.

– За усопших, добродею, отвечает пан, за мучеников нашей святой веры и нашего святого дела – за убиенных в Варшаве...

– Пан в своем уме? спрашивает ксендз.

– Как так?

– А что ж хлопы скажут?

– Я не пойду, сказал поп наотрез – у меня дьяк (дьячок) убежит, а я не брошусь же во всем облаченьи, с требником в руках его догонять...

– Чего ж добродеи боятся? говорит пан: хлопы тоже придут. Хлопы очень хорошо расположены к нашему делу, времена вражды между шляхтою и людом прошли. Я сам говорил с многими из старших и умнейших между ними, и они все за Польшу – все, все – могу добродеев уверить...

– С которым, например? спрашивает ксендз, очень умный и толковый человек.

– С Мацеком. Добродей знает этого высокого, седого мазура. Я ему рассказывал о Казимире Великом, о Яне Собеском, о Костюшке, и он, умный хлоп, поляк. Даже порты запустил в сапоги – настоящий поляк.

– Ну, пусть же пан слушает, сказал ксендз. Этот Мацек вчера у меня дрова рубил и моим людям рассказывал, что нужно ему у пана лесу купить – там он что-то строить хочет. Говорит: одурачу я пана, прикинусь поляком, авось дешевле продаст. Да и еще говорит, кабы стали поляки здесь у нас Польшу заводить, я бы первый нашего пана палкою по башке так хватил, что и духу Польши не осталось бы...

– Алежь то бестия хлоп!

– Бестия, мой пане! такая бестия, что лучше и не думать о невинно-убиенных...

– Да, как же? как же? Я еще надеюсь, наше святое дело не пропало. За нас вся журналистика. За нас общественное мнение. За нас Франция, Англия, даже Турция – вся Европа. Я хочу служить нашему делу. Такое время! И стыдно и даже опасно сидеть теперь сложа руки. Польша будет восстановлена и меня спросят, чем я заявил себя; я еще не стар, я могу делать карьеру...

– И прекрасно. Пусть пан сделает себе карьеру, пусть пан отличится – только уж никак не дубовым крестом. Пусть пан возьмет свою карабелю (саблю) и пойдет бить москаля. Если пан погибнет, то погибнет как герой, как мученик веры святой и отчизны. Тем пан что-нибудь сделает.

– О! я все по меньшей мере десятка два проклятых москалей поуложу!

– И прекрасно пан сделает. Имя пана будет внесено в историю; ученые будут исследовать биографию пана; поэты будут писать стихи о герое; отцы детям будут указывать на пана как на пример. А тут что? тут пан сегодня крест поставит, а завтра пана хлоп палкою забьет! Хлоп палкою забьет такого достойного пана!

Угомонился пан. Присмирел. Тихо и мирно просидел в имении в своем беленьком домике, все время повстанья, и до сих пор там сидит и хозяйничает, как умеет. Пожелаем же ему всего хорошего.

– Но есть же хлопы, которые стоят за панов! В повстаньи были хлопы. Были хлопы косиньеры, и большая часть косиньеров были хлопы. Что ж это такое?

Указывали и мне таких хлопов; это – конюхи, гуменные, лесничие, огородники, кучера, которые причисляют себя уже не к простонародью, а к чему-то высшему, которые держатся панов и имеют интерес в восстановлении Польши, потому что тогда они превратились бы в войтов и в прочих сельских аристократов, тогда бы они сами стали пановать. Есть хлопы, офанатизованные красноречием пана или ксендза; есть хлопы, которых еврей за долг послал в косиньеры; есть хлопы, которым больше ничего не осталось, как идти в повстанье – не с голоду ж было умирать и не в Турцию бежать от тюрьмы. Были эти почтивые хлопы – кто против этого говорит – но сколько ж их было относительно числа шляхты и ремесленников, польских ремесленников и городской черни, о которой придется мне еще говорить? Кузьма Минин целой Русью двинул; в 1812 г. весь народ из Москвы ушел – ну, а в повстаньи кто и был, кроме этой плохо учащейся польской интеллигенции? Что ж это не встала Польша против нас от мала до велика, как мы да испанцы умеем вставать против неприятеля? Польша была – Рим, Византия, Венгрия, Австрия; Польша как и все подобные ей искусственные государственные тела, подлежала разделу. Шляхта тянула в одну сторону, хлоп – в другую, еврей – в третью. Польша – Египет, Индия, в которых у каждой касты своя вера, свой язык, свои традиции. Тут, разумеется, далеко не уйдешь.