– Вот вам еще ренский, говорит пан, осматривая револьверы: – сходите к Шмулю; ничего ему не говорите – я знаю, вы умные и честные хлопы, не пьяницы, не обманщики – выпейте и приходите, через час едем.
До границы русской верст с тридцать; от границы русской до штаба генерала польского верст десять – он держится ближе к границе, чтобы легче получать амуницию, рекрутов, и иметь возможность ретироваться когда угодно. Сытые кони пана духом домчали до штаба, – приятель Шмуля, за приличное вознаграждение, перевел повстанцев за границу.
– Пане генерале, я привез с собою всего шесть человек моих хлопов – трудно у нас набирать их, святоюрцы и московская пропаганда все испортили; но за этих шестерых я могу отвечать, что они готовы за нас в огонь и в воду; прикажите позвать их – это их поощрит: они еще не бывали в огне.
– Пане адьютант, позовите хлопов, что приехали с паном графом.
– Они куда-то ушли, пане генерале.
– Может местность осматривают – я за них ручаюсь. Будут отличные косиньеры; пан генерал увидит, каковы они.
За треть цены продали хлопы кожухи Шмулю, нарезались как следует, денег не получили (и для чего же вам деньги, сказал Шмуль), а получили право забирать в счет что хотят.
– Где мой муж? где мой муж? плачет графиня. Нам воротиться повстанские офицеры велели; говорят: у вас ружей нет.
I I
Панщина еще была; пробуждение духовенства от летаргии только что начиналось; народ спал. Никто не знал ни его страстей, ни его заветных грёз. Настал 1846 год.
В тишине, неслышно, скупали поляки оружие, составляли план, чтоб разом подняться восстанием, захватить Галичину... Тогда глухо волновалась вся Европа: на дворе стоял 1848 год. Поляки, как теперь, так и тогда, верили искренно в возможность Польши, и им в голову не приходило, что для хлопов не все равно – будет Польша или нет. А хлоп думает иначе: он думает, что все же лучше, когда у него есть царь в Петербурге или цесарь в Вене или король в Берлине, чем круль в Варшаве. Хлопу нельзя будет жаловаться полякам на поляков: поляк поляка не выдаст, сокол соколу глаза не выклюнет. Он также несогласен на польского круля, как поляк не согласится на воцарение в Варшаве барона Ротшильда, а ведь барон Ротшильд – претендент на иудейский престол, и если не de jure, то de facto управляет евреями всего мира, в роде того, как папа римский управляет ксендзами. Барон Ротшильд имеет такое же право на польский престол, как и князь Чарторийский. Хлоп ничего не значит; хлоп – скот, дойная корова; только интеллигенция и капитал могут иметь голос в государственных делах: стало быть...
Настало время восставать. Войска не было в Галичине. Непрозорливое (совершенно слепое) австрийское правительство ни о чем не думало. У богатого пана, в русском селе (не помню название), собрались повстанцы и послали за хлопами. Хлопы явились, выслушали речь, выслушали все доводы, узнали, что панщины не будет и что все будут равны – и пан и хлоп, что хлопы будут заседать на сейме, и объявили наотрез, что они не хотят Польши, а будут держаться цесаря.
– Я понимаю, что это значит, сообразил один пан: наш хлоп упрям – без палки с ним ничего не поделаешь. Наш хлоп добр, но у него хлопский разум – надо его припугнуть... Волей не пойдете за нами – силою заставим! Да что с вами толковать, мы и без вас спасем нашу отчизну; сидите себе тихо – вы не понимаете добра, которое мы хотим сделать для края...
– Не можно, пане, бунтовати – прошу пана, обозвался оратор.
– Кто ж это не позволит?
– Прошу пана – мы не можем того позволити. Прошу пана – мы ’смо цесарски!
– Ах ты, песья кровь! и хлоп покатился убитый из пистолета.
– Тихо, вы! теперь видели – сидите смирно по хатам, и кто пикнет – тому так же будет. За нами целое войско польское придет.
Хлопы исчезли. Паны одни остались. Нужно было еще закусить, сигары раскурить, патроны приготовить – через час в поход, за Польшу, за родину, за завет отцов...
Из-за забора показался хлоп, другой, третий, десятый, сотый – хлопство направо, хлопство налево, впереди хлопство, позади хлопство. И все с цепами, с косами – и требуют, чтоб поляки положили оружие, дались перевязать и отвести их к начальству. Паны не сдались – они надеялись выдержать осаду: хлопы обложили дом соломой, зажгли, стали у дверей и у окон, и пошла работа цепами!
Весть об этом событии быстро разнеслась по панам – восстание оборвалось. Паны притаились, тихо сидели по своим дворам и даже в гости друг к другу ездить боялись. Везде мерещилась им грозная фигура хлопа с цепом или с косою, как и до сих пор мерещится. Это попы униатские и чиновники австрийские сбили хлопов с толку, решили поляки – и предали анафеме тогдашнего полицмейстера г. Хоминского (русского), который ни духом, ни телом не виноват в этом деле. Вопрос ясен; если попы и полиция могли сделать пропаганду в народе против Польши, отчего же шляхта не могла сделать пропаганду за Польшу? До последнего повстания вся знать в Польше, начиная с полиции и кончая ксёндзами, была в руках ревнителей Речи Посполитой – отчего же хлоп не участвовал в повстании (за весьма малыми исключениями)? И, отчего – оттого, что вот какие бывают происшествия...
Пирует пан со своими приятелями панами. Венгерское льется вино.
– Я знаю, панове, говорит пан – кто виновник злу – попы русские мутят против нас хлопов. Хлоп – дурень, ничего не понимает, скот, а вот тут у меня, на селе, поп подбивает их против меня: лесов требуют, выгона. Вот такого лайдака попа следовало бы поставить в пример другим.
– И повесим, говорят гости, у которых уж давно шумит в голове. – Пойдем и повесим.
– Хлопы, я скажу вам, панове – добрый народ: меня, как отца, любят, но каналья поп!... Вот хлопы, что меня во дворе, каждый душою и телом мне предан и все мне пересказывают, чему их поп учить; ну, я им за это кварту горилки дам, панове.
– Пойдем к попу и повесим его, как жида, как пса.
И венгерское льется; его подносит лакей из хлопов, а панове не замечают, что лакей бледен, как смерть, и что брови его судорожно насунулись.
Венгерское льется – бутылок на столе довольно. Преданный пану не на живот, а на смерть, лакей, незаметно выскользает за дверь, в сени, в конюшню... В конюшне стоит панский любимый жеребец, купленный за дорогую цену; лакей выводит его за ворота, карабкается на него и без седла, без узды, летит по пашням, по выгонам, по проселкам до первой крайней хаты разбросанного южнорусского села.
– Федько! Федько! Федько! отворяйть!
– Що там? Чого? Я уже сплю.
– Але кажу отворяйть! Що ж там у вас?
- Паны хочут его мость повисити. Бувайте здоровы.
– Бувайте здоровы.
И лакей скачет назад во двор, а за панским столом никто и не заметил.
Утро. Старенький поп, которому не то что агитировать, даже и говорить тяжело, проснулся, сотворил молитву, надел тулупчик и пошел на двор вздохнуть свежим утренним воздухом. Отворил он дверь, взглянул и ринулся назад: по разным углам двора, у хлева, у стодолы, у конюшни стояли хлопы с косами. “Господи Иисусе Христе, помилуй мя, грешного”! промолвил он, что это, бунт? или меня хотят убить? Да будет воля твоя! Будь – что будет: я старик, мне и так не долго маяться по свету”. И он снова вышел.
– Просим его мость – не ся бойть: ляхи вас не повесят. Священник ничего не мог понять, какие ляхи, за что его вешать.
Еще анекдот. Я очень люблю рассказывать дело анекдотами, потому что они лучше всего рисуют характер края. Один священник беседует с паном о Польше.
– Что вы мне толкуете, говорит пан; – что хлоп не любит поляков. Послушайте хлопов, и вы увидите, что он более недоволен своими попами, чем папами. Что вы сделаете, если я скажу хлопам: “люди, повесьте попа, сожгите церковь; веру попы для своей наживы выдумали – не будете плакаться, что надо за требы платить”.