Шанцы копают против русских, хлопство смотрит:
– Прошу пана. С кем это наш Цесарь воевать будет, что сюда столько войска нагнал? Здесь поляков мало, а за кордоном только русины.
– Будем москалей бить, отвечает конфедератка: теперь пришел их час! Франция, Англия, Сардиния, Турция, вся Европа на Москаля, газеты против него, и Австрия теперь тоже на него подымается...
– Прошу его мость, спрашивает хлоп попа: правда, что наш Цесарь идет на Русского Царя?
– Правда! отвечает поп с грустью.
– Прошу его мость – да ведь наш Цесарь только Русским Царем и держится; если он его теперь разгневает, что же будет?
– Политика! отделывается поп.
– Прошу его мость – наш пастух на селе был бы мудрее. Это, должно быть, поляки сбили с толку Цесаря.
Ну, а знают ли в Вене и в Петербурге, чему приписывают славяне неудачи этой войны? Игольчатым ружьям? Нет, просто говорят, что Русский Царь прогневался на Цесаря и не помог ему. Что ж мог бедный Цесарь сделать без Царя? Цесарь так беден, что последний грош с народа берет – ему без Русского Царя нет спасения. Таким-то манером разлагаются исторические государства; без всякой пропаганды мужик теряет в них веру и оглядывается по сторонам за другим монархом. Кто ж виноват? и кто спасет Австрию с Турцией и с Венгрией? Стоит раз позвать иностранцев на помощь, чтоб потерять кредит у своего народа; спасая, в 1849 году, Австрию от мадьярского восстания, мы ее наповал уходили...
Ходит в Вене, в славянских кружках, острота, что во время войны, каждую ночь являлось Цесарю привидение огромного роста, строгой наружности, одетое в русскую военную шинель и в каску, и спрашивало; помнит ли он крымскую кампанию...
Много фантазий роится в человеческих мозгах. Умные и, по-видимому, сведущие люди кричат: австрийская политика! немецкая полиция! русские агенты и русские деньги! Польша в давних границах! германизация! интересы цивилизации! величие католической церкви! центральный европейский революционный комитет и петербургские дипломаты! Слушаешь и вторишь, и благоговеешь! А как подойдешь поближе, да посмотришь, и оказывается, что все эти мудрости – бабьи сказки, которыми невежд пугают, что на деле ничего нет, да и не было. Крикнул кто-то с переполоху: “австрийские интриги!” или что-нибудь подобное, добрые люди перепугались и заревели хором про австрийские интриги, заметались в переполохе, сами уверовали и других уверили. Я начинаю так думать, что, чем больше какой-либо партии будут приписывать ума и ловкости, тем вернее, что эта партия ровнехонько ничего не делает и потому, что чувствует себя под надзором, и потому, что просто на лаврах почиет. Русские агенты, у которых карманы полуимпериалами набиты! – страх! ужас! гвалт! А где же эти агенты? Кто догадается послать их? и откуда набрать их? и где обучить их искусству быть агентами? Мы очень любезны с Европою, приписываем ей ум и политику, какие ей и во сне не снились, она, par galanterie, платит нам тою же самою монетою, думает, что мы не дай Бог какие хитрые и распорядительные. Ну, нам это и лестно – оно хоть и ругают, а все-таки считают нас умными – а разве не приятно иметь репутацию умных людей? Хлебом меня не корми, только умным считай – я за это даже молчать буду.
Нет русских агентов и русских империалов на помощь хлопу. Помещик поляк и чиновник немец гнетут его. Куда он пойдет? к кому?
А вот в селе у него два каменные здания: одно называется церковью, другое – корчмою.
IV
Мрут с голоду хлопы, благодаря панам, евреям, да еще отеческой распорядительности чиновников-немцев!
В следующем году будет опять голод, хоть нынешний и был урожайный - запасов ни у кого нет. Кривда, великая кривда царствует над хлопом в Галичине, и не даром он молит Бога, чтоб Бог дал ему другого монарху.
Хлебных магазинов нет по селам. Были они до французской войны, но тогда правительство забрало хлеб на войско, обещав возвратить его - и не возвратило. Чиновники большею частью немцы – такие же как и везде. Немцу что за дело хлопотать о благе края? Разве для того он надел мундир? Он прошел гимназию, университет, даже доктором права сделался для того только, чтоб обеспечить себя на всю жизнь честным куском хлеба, чтоб жениться на давно любимой синеокой Каролинхен, чтоб мать старуху прокормить, братьев и сестер на ноги поставить. Открылось место ему не в Нейштадте и не в Альтенбурге, как бы ему хотелось, а где-нибудь в Коломые, в Тернополе, в этих Усть-Сысольске и Соль-Вычегодске Австрии – он и туда поехал, меблировал квартиру, накупил посуды, привел дела в порядок, и стал он жить-поживать, да детей наживать. Бумаги у него в порядке, каждая за нумером; упущений нет ни в чем; придраться к нему никто не может: ни начальник, ни подчиненные, даже хлоп не может сказать, чтоб он обижал его. Велят ему вести делопроизводство по-польски – поведет он по-польски; велят по-русски – он и по-русски поведет; велят ловить подозрительных лиц – будет ловить, велят ослабить надзор - ослабит. Если будет приказано ввести застенок и пытку – он и на то готов, прикажут сажать деревья свободы и надеть на себя и не других фригийскую шапку – он и то исполнит, да еще подрядчика найдет на поставку фригийских шапок... Была бы Каролинхен здорова, были бы дети сыты, обуты и одеты, да бутылка пива, да сносный турецкий табак на вечер – а там хоть трава не расти! Он здесь чужой: из-за чего ему надрываться, проекты подавать, реформы производить? ешь пирог с грибами, да держи язык за зубами; прежде всего кусок хлеба: кусок хлеба, и ничто же разве его; оттого-то немецкий характер и немецкая народность так и симпатичны евреям – свой своему поневоле брат. Войдут поляки в силу, начнут изгонять немцев, вот как теперь – немец мигом в поляка превратится и даже с женою и с детьми станет по-польски говорить, чтоб куска хлеба не потерять. Присоединят русские Галичину с Буковиною – немец присягу даст, что он русский, и из кожи вон полезет, крича о своем русском патриотизме. Бездушный наемник, человек без отечества, орудие в руках того, кто ему жалованье дает, немец ничего не сделал и не сделает для края, пока ему не прикажут. А кто ж ему будет приказывать? Во Львове наместники были тоже немцы, за исключением Голуховского, в Вене министры тоже немцы – они думали о своих детях, племннниках, зятьях, а вовсе не о крае, вовсе не об Австрии. В Пруссии дело другое: там немец дома, там он не варяг – оттого Пруссия и стоит так высоко, а Австрия валится, как Рим, как Византия, опиравшиеся на иноплеменников.
Одни священники хлопотали о заведении хлебных магазинов и вспомогательных касс для хлопов; но что ж сделает иерей против еврея? Еврей бежит к пану, у которого он арендует корчму. Право держать корчму (пропинация) принадлежит исключительно панам и управлению государственных имуществ.
– И что и же будет, ясновельможный пане? и как же то будет? Я не могу больше у пана пропинации держать! Попы бунтуют народ – я разоряюсь, и пан разоряется, и хлоп разоряется, и цесарь разоряется, и все разоряются...
– Что ты, Лейба!? что такое случилось?
– Пан не знает, что случилось? И пусть же пан не знает, что случилось – я не могу держать у пана пропинации; а пойду в Молдавию, в Турцию... Попы бунтуют хлопов. Попам из Москвы за это деньги платят – они имеют на то свой интерес. Если б пану платили, и пан бы тоже бунтовал; если б мне платили, и я бы тоже бунтовал.
– Да что такое?
– Да что такое? Этого мало, что поп им каждое воскресенье говорит, чтоб горилки не пили? А не будут хлопы горилки пить, с чего я буду держать пропинацию у пана, платить пану 400 гульденов в год? с чего Мойше будет платить пану 200 гульденов и Сруйль 300 гульденов? с чего? А цесарю кто будет платить подати? – цесарь с бедного еврея живет? А поп говорит, чтоб даже и в корчму не ходили, а поп заводит читальню в школе для хлопов, казино – точно хлоп пан!? А разве хлоп пан, что ему нужно газеты читать и в казино ходить, о политике толковать? разве это хлопское дело? Я бедный жид, а пан умный человек – пусть пан подумает...