Мысли эти в голове у меня молотами стучат. А побратим уже спит, и другие двое толкают меня в бок, чтоб я вставал. Прицелились мы и выстрелили. Фертига вдруг приподнялся, вскочил на ноги — костер еще горел, и все вокруг было видно. Вскочил как был, с головой, закутанной башлыком, хотел его сбросить, но в эту минуту мы снова выстрелили. Он пошатнулся, замахал руками, заревел, точно вол, которому всадили нож в шею, но убить не убили. Мы в него выпускаем одну пулю за другой, а он не падает. Скала, а не человек. Кровь из него брызжет, а он мечется, тянет с себя башлык, пока не упал башлык у него с головы и глаза наши не встретились, и потянулся он за пистолетом. Хорошо, Лета выстрелил в него, и он упал, но падая, все в упор на меня смотрел. На одного меня! Сгреб сухие листья, да так и застыл с листьями в руке, а глазами уставясь в меня…

Так и стоят передо мной с тех пор эти глаза.

После этого я ни на кого взглянуть не смел. И все тошнота вроде к горлу подступает, а никак не стошнит. Решил я в конце концов уйти из отряда. Все, что было на мне, сжег, убежал, и опять в чабаны подался. Купил лампаду, повесил ее на самую толстую пихту и каждый вечер зажигал, но и молитвы мне не помогли. Свалила меня лихорадка, чуть богу душу не отдал. Однако помаленьку оправился, встал на ноги, но глаза Фертиги остались — смотрящие на меня в упор глаза моего побратима, когда душа его с телом прощалась.

Грех остался. Все со временем забывается и вроде меньше становится, а грех, чем ты старее, тем он тяжелее и страшнее… Ворочаешься с боку на бок, а он все давит, изводит, так что все больше ракии надо, чтобы боль эту валить, потушить.

Вот что значит грех совершить, вот что значит — совесть тебя гложет…

А теперь, Трифчо, налей-ка по одной!

Перевод М. Тарасовой.

ЗАВЕТ КАТЕПАНА[7] НИКОЛЫ

…О, Видул, Видул, пошто не послушал я тебя!

Не послушал, а теперь, закованный в кандалы, жду смертного своего часа. Надо бы мне было схватить царевых посланцев, как только они вошли в мою крепость, — предупреждал ты меня, а я тебя не послушал, Видул. Думал: смогу их убедить и царство спасти, ан не вышло. Обманула меня надежда остаться верным долгу в тяжкий для державы нашей час.

А посланец царев, Гульдар, ясно мне сказал: «Не послушаешь его светлости, пропадешь. Хочет он, чтобы ты на болярском совете в Тырнове одобрил раздел царства».

Я ему ответил: «Я против раздела и, пока я катепан крепости, никого я не боюсь». Но обманулся я и в начальнике моих стрелков, и вот сижу окованный. Бог свидетель, Видул, да и не один бог — все видели, что я сделал, когда накинулись на меня царевы прислужники — троим головы проломил, двоих мечом пропорол и не набрось изменник мне веревку на шею, все кончилось бы не так, как задумал Иван-Александр. Увы, слишком положился я на свой меч и тем себя погубил.

Прежде чем к главному перейти, дам тебе совет — бойся, Видул, обмана и не повторяй моей глупости, не бери на службу изменника, хотя он предал не меня, а моего врага. Кто одного предал, тот и другого предаст, коли ему выгодно окажется. Царь это знал и нашел, кого из моих слуг подкупить, чтобы меня одолеть…

Прости, Видул, начал я издалека, но многое мне надо еще сказать, а времени нету. Поутру придет в подземелье Гульдар и случится одно из двух: либо поеду я в Тырново и на, болярском совете отвечу «да» на предложение царя Александра поделить царство между двумя его сыновьями, либо здесь, да без промедления, смерть приму.

Попросил я прислать мне дьякона из церкви вроде бы для того, чтобы исповедаться, а по правде сказать, чтоб записал он то, что я ему велю, и передал тебе и сыну моему, коли он сумеет убежать из Тырнова прежде, чем туда дойдут худые вести про меня. (Дьякон мне верен — я его мать у турок выкупил.)

Но не буду терять времени. Думал я, Видул, долго думал, что мне делать. Скажу «да» и останусь катепаном Брандовея, буду приказывать моим людям — ты сам знаешь, как сладко приказывать. Знаешь, что значит ехать верхом во главе воинов и слышать за собой и вокруг себя «хрясь, хрясь» — треск костей, рассекаемых острым мечом.

А у моих воинов мечи острые и сердца горят ненавистью к басурманам, что три раза опустошали наше царство и уводили в плен и рабство всех, кто не успел попрятаться… Мы-то надеялись, что царь поведет нас против неверных, а вместо этого Александр замыслил поделить надвое наше царство! Враги сплачиваются и объединяются, а мы разобщаемся!

Не страшны нам, дескать, басурмане — убеждали меня царевы посланцы… Сила, мол, креста непобедима… Говорят это мне, — мне, кто всю жизнь в битвах провел и за крестом шел, но ни разу еще не видал, чтобы крест сам замахнулся, сам врага поразил или отбросил. Топтали басурманские кони знамя Христово на моих глазах и перед божьими очами, что смотрят с небес, но подал ли бог кому знак, что видит, прогневался ли на кого?

Не страшны, мол, басурмане — увещевают меня те, кто их и в глаза не видел… Говорят это тому, кто у басурман пленником был, на цепи у них три месяца сидел! Эти басурмане вроде бы дикие, да чуть кончится сражение, ставят мавзолеи над убитыми гази и провозглашают их святыми. Фракия полна этих мавзолеев. А видел ли ты, Видул, памятник над могилой нашего воина или болярина? Оглянясь, посмотри и, коли увидишь где — порадуй меня этим известием.

Чему нас учит Священное писание (да простит меня господь!)? Учит нас: «не убий, убийство — грех», а их вера, басурманская, говорит им, что за убийство во славу веры и пророка ждет их вечная жизнь за гробом, вечное райское блаженство. Их воины не боятся смерти, а с радостью умирают в бою!

А еще они знают, что коли уцелеют, то получат нашу землю и наши крестьяне будут работать на них.

Басурмане, мол, неопасны. И кто это твердит? Сам царь. Словоблудие — вот что такое его лживые слова… Да! Ложь перед лицом врага! Чтобы вооружиться, басурманину нужна палка да железный наконечник. Один кузнец за день делает двести наконечников, было бы железо, а оно у них есть — венецианцы им дали его целые горы, потому что ненавидят греков и хотят захватить всю торговлю в свои руки…

А что ест воин пророка? За весь день горсть проса и миску йогурта. Кислого молока, разведенного водой. И каждый из этих воинов может завтра стать пашой, если прославится в битвах. Султан не спрашивает, ни чей он сын, ни кто его отец с матерью, а назначает его пашой за его собственные дела. Оттого-то эти воины так и опасны, что это войско будущих пашей!

Понял, Видул?

А султаны эти, над которыми наш Александр потешается за то, что они не знают, что такое вилка и ложка, эти султаны, сев на престол, убивают всех своих братьев… Убивают их по закону божьему, с разрешения и согласия их пророка. Ибо поняли они: нет ничего опасней для государства, чем разделение его на маленькие царства. Нет ничего опаснее носящих корону братьев, которые готовы выколоть друг другу глаза.

Вон сербские цари, братья родные и двоюродные, перебили друг друга! Да и мадьярские и византийские… Разве не ослепил Андроник отца своего? Разве не зарубил своего брата Исаак Первовенчанный? Мы слепы, и смотрим, да не видим, а басурмане видят. Оглядываются назад и смотрят вперед. И далеко видят. Убивают наследников престола, чтобы иметь сильного правителя, сильное государство, единое и неделимое. А мы — наоборот.

О царь, слепец, неужто ты ничему не научился за эти тридцать девять лет, пока правил Болгарией? Неужто ты не опомнился? Неужто не содрогнулся от ужаса? Неужто ума не набрался?

Нет и нет! Нет, ибо не слышишь ты вокруг себя ничего, кроме осанны. А в Священном писании сказано: «Толки глупого в ступе пестом вместе с зерном, не отделится от него глупость его». Царь наш прогнал непокорных боляр, дабы никто не мог говорить ему правду в глаза, а оставил угодливых монахов, чтобы они льстили ему и славили его. Собрал их, чтобы они писали книги и восхваляли его за то, что он «христолюбив» и «светильник», что поступь у него величава и щеки румяны. И за это он роздал половину земель монастырям, чтобы было где жиреть монахам. На святую Богородицу Петричскую, Видул, царь Александр Тырновский отдал им все земли, что между рекой и Красной стеной, со всеми лесами, лугами, людьми, селами и стадами. С этих земель катепан крепости, бывало, собирал триста вооруженных всадников, а теперь они обрабатывают виноградники отца игумена, чтобы было чем заливать брюхо служителям божьим.