В первый же день, когда он вышел на работу, я вызвал его в кабинет, вытащил из стола кругляк с патроном и положил перед ним. Я думал, что он смутится, но он, видимо, уже знал о дереве. Маринский внимательно оглядел патрон, ковырнул его, проверяя, как крепко он врос, и после этого поднял на меня глаза.

— А где ствол?

Я сказал, что возчики увезли его и, наверное, уже спустили по Белой, по которой во время весеннего половодья мы сплавляли лес.

— Тогда хоть за патрон спасибо! — засмеялся лесник. — А кошель с лирами, видно, уж в Калисановом омуте! — махнул он рукой, словно посылая его ко всем чертям.

— Что за лиры?

— Лиры Тосун-бея…

В комнате стало тихо. Мы смотрели друг на друга и молчали. Маринскому словно нечего было добавить, а я не знал, с чего начать расспросы. Видел ли он кошель? Откуда ему известно, что он в дереве? А если он знал о нем, почему не достал?

Маринский понял, что меня волнует.

— Завтра, если хотите, я расскажу вам, — сказал он. — Только приходите на Татарицу… Угощу вас фасолью по-монастырски и все расскажу!

Сторожка лесника стояла на укромной солнечной полянке, откуда как на ладони были видны оба склона Татарицы. Здесь было всегда спокойно, даже когда вокруг с ревом и стоном раскачивался под ветром хвойный лес. Здесь, в этой дикой обители, Маринский, предварительно угостив меня, рассказал мне о тайне бука.

Все началось с одного доброго дела, которое я сделал помаку Исеину из Ляскова. Вместо того чтобы прогнать его с персенкских[8] пастбищ, как поступали все лесники до меня, я оставил его овец в покое. Обрадованный Исеин не знал, как и отблагодарить меня: подарил мне козью шкуру, потом белые обмотки, часто навещал меня в сторожке и развлекал разговорами. Однажды, отравившись грибами, бедняга умер на моей постели. Чувствуя, видно, что пришел ему конец, незадолго до смерти он и рассказал мне об одной странной встрече в «русские времена».

Произошло это на хребте Бари, где Исеин, тогда двенадцатилетний парнишка, пас овец. Стояла мглистая осень, и из тумана на него неожиданно выскочили двое турок с женами и лошадью, навьюченной двумя корзинами с поклажей. Турки были с оружием, но какие-то пришибленные. Старший — с черной бородой и белыми бровями, — увидев пастушонка, подошел и спросил, это ли дорога на Караколас. Оказалось, что они заблудились: вместо того, чтобы держаться дороги и идти через Чернатицу, они свернули направо на тропу. И как Исеин ни отказывался, белобровый заставил его вести их на нужную дорогу.

Пастушонок бросил овец и повел их через Татарицу. У родника они остановились напоить лошадь. Наверх шли медленно. Чернобородый все время оглядывался, словно чего-то опасался. Над родником он приказал Исеину идти вперед и ждать их наверху. Пастушонок послушался, но его разобрало любопытство, и, спрятавшись в кусты, он увидел, как старый турок вытащил из седла кожаный кошель, вернулся назад и ненадолго исчез в тумане. Когда он появился снова, руки его были пусты. Исеин показал им дорогу и вернулся к овцам. А спустя несколько дней смологоны из Муглы принесли весть, что виевские бандиты подстерегли Тосун-бея у Караколаса, на пути в Ксанти, и убили его, рассчитывая, что он везет с собой награбленное добро.

Исеин понял, что это тот самый белобровый турок, которому он показывал дорогу, и его обожгла догадка, что, когда бей возвращался к роднику, он спрятал где-то свое богатство. Весной, как только сошел снег, он начал его искать. Рылся в палой листве, лазал по кустам, шарил по водомоинам, но ничего не нашел. Потом его отдали в батраки в другое село, он женился, мыкался, а под старость снова вернулся чабаном на то же место. И опять взялся искать кошель бея. Перерыл землю на триста шагов вокруг родника, но снова ничего не нашел. Умирая, Исеин вздыхал, почему он не принес в жертву барана или не попросил ходжу поколдовать, а под конец завещал искать клад мне, авось я окажусь удачливее.

Похоронив Исеина, начал искать и я, только не под землей. Я подумал, что вряд ли турок голыми руками рыл в земле яму, и принялся переворачивать камни. В тех местах камней немного, и все, сколько их есть, я перевернул — и большие и маленькие. Но, кроме рыжих муравьев и сороконожек, ничего не нашел. И наконец, в один из июльских дней, когда я уже отчаялся что-либо найти, меня вдруг осенило. Я сидел в тени бука и отдыхал, когда неожиданно над моей головой раздался шорох: две белки гонялись друг за дружкой, потом одна шмыгнула в скрытое листвой дупло. Наскоро обшарив ствол, я увидел, что это не беличье гнездо, а начало какой-то глубокой полости. Сомнений быть не могло — я нашел тайник Тосун-бея. Дерево стояло неподалеку от источника, на приметном месте, это был единственный бук среди бесчисленных пихт — лучшего места для тайника не придумаешь.

Я побежал в сторожку, взял длинную веревку, привязал к ней огниво и спустил его в дупло, чтобы измерить глубину, как в свое время сделал Тосун-бей этим патроном. Огниво ушло примерно на два с половиной метра, звякнуло и во что-то уперлось. Не иначе как путь моему огниву преградил кошель бея. Что и говорить, я мог бы срубить дерево и забрать деньги, но поблизости работала бригада землемеров. Срубить такое дерево незаметно, тем более леснику, было нельзя. В ту минуту я и не подумал, что помеха придет не извне, а изнутри.

То, что я нашел тайник, страшно меня обрадовало. И я тут же сказал себе: «Наконец, Георгий, ты поставишь себе двухэтажный дом с выходом на две улицы. И с балконом! Городской дом!» А я, скажу тебе, намучился от тесноты. В двух комнатах ютилось нас шестнадцать душ. В одном углу лежат старики, в другом ползают дети, посредине на веревках висит белье после стирки, у очага сушатся обмотки. Привел я молодку, так деться некуда. Первые три дня жили в сарае вместе со скотиной. То были единственные дни, что мы провели с глазу на глаз с молодой женой. А после, пошлет ее отец со мной волов водить, побудем друг с дружкой, нет — держимся за руки под столом и томимся как черт в аду. С той поры и жила во мне мечта заиметь большой дом, чтоб было в нем много комнат, высокие потолки и балкон — широкий балкой с железной, выкрашенной в зеленый цвет решеткой из кованых веток и листьев, с железной головой серны посредине. На один конец балкона я хотел поставить низкую лавку и покрыть ее яркой кошмой, чтоб слепила глаза завистникам и чтоб спрашивали люди: «Чей же это дом?», а им отвечали бы: «Лесника, внука Гого Киндихала».

Втемяшились мне в голову эти мысли, и я уж только о доме и думал: и как я его оштукатурю, и какие наличники на окна закажу столярам, и какие самшиты посажу в палисаднике, как буду их подстригать ножницами, и как я в комнатах все расставлю. Одну комнату я решил отдать сыну, другую — дочке, в третьей мы со старухой будем, а четвертая, с узорчатым потолком, — гостиная. И днем и ночью одно у меня в голове, все вокруг этого вертится. Появились у меня и другие желания, помельче. Ну, скажем, купить сыну мотоцикл — у парня к машинам интерес был, с женой в Бургас прокатиться — море ей показать. Покутить раз в жизни на шальные деньги — баклавы наесться до отвала, попробовать всего, чего не довелось до сих пор отведать. Но как сернята кружат вокруг матери, убегают и снова возвращаются, чтоб ткнуться ей под брюхо, так и эти мои мелкие желания: покружат, покружат и снова возвращаются к дому. Хорошо бы, думаю, напротив дома была кофейня, чтоб хоть разок посидеть там, надвинуть кепку на глаза и взглянуть на балкон с нарядной кошмой — сердце потешить.

Так заполнили меня эти мечты, что я забыл обо всем другом. Черника переспела — ни ягоды не собрал. Малина осыпалась — я и ее не попробовал. Какая там малина, если человек на звезды замахнулся! Раньше, бывало, до восхода еще часа полтора, а я уж умылся росой, стою на Медвежьей поляне — жду солнца. Плечи расправлю, душу радость распирает, крикну на весь лес, а потом иду вместе с солнцем к Персенку здороваться с пихтами и соснами. А теперь? Надо прорывать сосенки, морить гусениц, разносить соль косулям, а у меня ноги не двигаются, точно луковицы вросли в землю. Глаза с пола не подымаю, а мысли вьются вокруг бука с кошельком и даже во сне меня не оставляют. Только засну, слышу — треск, уши у меня вытягиваются до потолка: топором ли кто орудует? Телега браконьеров тарахтит на дороге? Одеяло летит к потолку, и я босой мчусь во двор, а там ветром ожгет, мозги проветрятся, я и пойму, что тарахтит-то у меня в башке.