— Я от турок бежал, а ты — «шпион». Да ты понюхай, я весь козлом провонял.

— Я тебя, — говорит, — не нюхать собираюсь, а проверять. И говори мне не «ты», а «господин воевода». Все, ступай и жди указаний!

Отвели меня комиты в хижину, а я все про воеводу думал: как он на меня глядел и грозился живьем изжарить. Нехорошо стало у меня на душе, да деваться некуда, назад мне ходу не было. Комиты мне прямо сказали: «Ты в наших руках, по ту ли сторону границы или по эту. Хоть там, хоть тут, мы везде тебя найдем. Не вздумай бежать!»

Такая была моя первая встреча с моим будущим воеводой, прозвище его было Калыч[6]. Он и впрямь проверил, кто я, потом дали мне оружие, зачислили в отряд. Делалось все ради Болгарии, а потому я подчинялся. Говорили: «беги!» — бежал, «стреляй!» — стрелял… «Эти ружья туда перенеси!» — переносил…

Чтобы «окрестить» меня, чтоб не мог я от них уйти, посылали меня все на кровавые дела. Поймают старые комиты шпиона, а мы, новички, его сбрасываем в Каракуз… Это была страшная пропасть, бездонная, в самой чаще леса. Столкнем человека и хоть бы звук какой. Сбрасывали мы, как нам приказывали, не спрашивая, за что. Раз воевода приказал, значит, так надо.

Был в отряде один боец, Фертига его звали, я с ним подружился. Рослый он был, крепкий, усы густые, закрученные кверху. На теле у него старые раны были, незарастающие — на Шипке он сражался. Стрелял без промаха. Когда мы напали на конак Хаджи Салиха в селе Райково, он меня, раненного, за ноги вытащил. Трое турок в дом меня затаскивали, а он снаружи один тянул и спас-таки. С тех пор я от него ни на шаг не отходил. Вместе мы ели, вместе спали, чтоб теплое было.

Был он мастер на все руки. Очень любил, когда мясо сварится, раздробить кости и мозг высасывать. «Нет, говорит, слаще водицы ключевой и косточки мозговой». И не позволял мне кости выкидывать.

Все у него здорово получалось, но Калыч назначил своим помощником не его, а Даракчию, потому что Даракчия всегда отвечал «Слушаюсь!», а Фертига иной раз возражал. Когда мы проржавевшие ружья стали продавать крестьянам, в турецкой части Болгарии, один Фертига осмелился сказать воеводе, что так не годится. Ружья были из тех, что Россия завезла в русско-турецкую войну народ вооружать. Потом, чтоб они не достались англичанам, их закопали в землю, а мы этими ружьями решили воспользоваться. Отрыли их, свалили в кучу — почти тысяча ружей оказалась… Попробовали из них стрелять — не стреляют! Калыч говорит: «Продавать будем! Организации деньги нужны». И начали мы их продавать от имени организации по пять лир за штуку. Вот тут-то Фертига и воспротивился:

— Кому это мы ржавые ружья продаем? Тем, кто завтра восстание подымет? Мы же их на смерть обрекаем!

Калыч велел ему замолчать, это, мол, дело верховного комитета. Комитет называли «верховным», потому что он находился в Софии. Поэтому и нас прозвали «верховистами», чтобы не путать с «внутренними» — другой организацией, которая боролась за освобождение оставшихся под турками болгарских земель.

Пять тысяч лир собрали мы от продажи ружей, а все мало. Наверху требуют: «Еще… еще». Поговаривали, что хотят пушки закупить, а для этого большие деньги нужны. Опять же ради денег напали мы на конак Кочоолу, турка из Энуздера, который награбил немало добра. Фертига предлагал один план — нагрянуть в село, схватить Кочоолу, когда он будет молиться в мечети, и отнять золото. Но воевода этот план не одобрил и приказал напасть на Кочоолу, когда тот был в конаке. Взялся сам лично руководить нападением… Но не сообразил, что конак охраняется, что каждый из слуг Кочоолу, а их было человек десять, а то и больше, вооружен, и каменная ограда вокруг конака метра два с половиной. Настоящая крепость!

Воевода думал, что, как только мы на них нападем, они тут же попрячутся, а вышло по-другому. После первого же нашего выстрела они заперли ворота и открыли стрельбу. Мы палим, они палят… Наши было полезли на ограду, но их встретили пулями, пришлось им вернуться. Достали мы топоры, принялись ворота рубить, а воевода обнаженной саблей размахивает, воздух рубит и командует: «Вперед!» Но вдруг охнул и схватился за плечо. Ранили его, и сабля выпала у него из рук. Фертига в это время прорубил ворота и почти ворвался в конак. Вот-вот, — и он был бы у нас в руках, но тут воевода дал приказ трубачу трубить отступление. И слышим, труба трубит: ту-ру-ру-ру, ту-ру-ру-ру, ту-ру-ру-ру. Некоторые стали отходить, Фертига заорал: «Назад», — еще немного и мы взяли бы конак. Но люди привыкли слушаться трубу. Побежали от почти что выломанных ворот и скрылись в лесу за конаком, где уже был воевода, перевязанный и недовольный. Он сел на коня, и мы вернулись в лагерь, два человека наших было убито, один ранен.

Так закончился этот бой.

Воевода остался рану лечить, а отряд с его помощником отправился в засаду поджидать богача Хаджи Нурию из Смиляна, чтобы теперь у него деньги отнять. А там пастушонок нас выдал. Хаджи Нурия ускакал, троих, которые с ним ехали, мы положили — в общем только зря порох извели…

Засаду на Хаджи Нурию мы устраивали на турецкой стороне. Надо было возвращаться через границу, а она охранялась, и мы решили переходить ее, когда про нападение на Хаджи Нурию позабудут, а пока побродить еще в горах, зажарить одного-двух барашков, свести кое-какие счеты с тамошними богатеями.

Шесть дней отсиживались мы в лесу, на седьмой видим — идет по дороге мул, доски тащит. Погоняет его Буруштлия, связной нашего отряда. Ступает медленно, часто останавливается, озирается по сторонам. Догадались мы, что он нас ищет, вышли на дорогу. Он сказал, что привез письмо для помощника воеводы, и мы отвели его к Даракчии. Он отдал ему письмо, а мы оставили их одних, чтоб не мешать им по секрету поговорить. Поговорили они, Буруштлия стал спускаться, а Даракчия подошел к нам. Замечаем, что он не в духе. Ждем, когда он нам что-то скажет, он молчит. Будто онемел. Цигарку за цигаркой сворачивает, попыхивает ею и молчит. Какие новости, спрашиваем наконец.

— Все, — отвечает, — в порядке, но в любую минуту может нагрянуть карательный отряд, пускай Фертига пойдет покараулит!

Мы сидели как раз барашка доедали. Фертига встал и ушел караулить. Осталось нас восемнадцать человек. Даракчия собрал нас в кучку, вытащил из-за пазухи письмо и открыл нам, что это смертный приговор Фертиге. Следовало его убить этим же вечером… Приказ руководства.

Никто ни слова не произнес. Каждый уставился в землю и молчит. Если воевода вынес смертный приговор Фертиге, ополченцу, старому бойцу, то что же мы могли поделать?

Порешили, что трое, в том числе и я, выстрелят в него одновременно, но только когда он заснет.

Я, как услышал это, так прямо весь застыл, но не посмел отказаться или возразить, потому как знал: скажешь слово, сам вместе с ним, а то и раньше на том свете окажешься. Не знаешь ведь, кто за тобой следит. Кто тебя предать может. Страшно это быть в руках того, кому дано право чужой жизнью распоряжаться. Наклонят тебе, как теленку, голову, и зарежет тебя дед Петр, мало того, сначала нож наточит, а ты, склонив голову, будешь ждать, когда он тебя полоснет. Потому-то цепенеешь и подчиняешься. Скажут: «Режь!» — зарежешь. Скажут: «Коли!» — заколешь. Ничего на свете нет хуже страха. Думал я сказать побратиму, чтоб он спрятался в лесу, или даже вместе бежать из отряда, но страх до того меня сковал, что, по правде говоря, ничего я не сделал.

Приказано было лечь нам с Фертигой рядышком, как мы всегда ложились, а когда он заснет, выстрелить в него всем троим одновременно. Так оно и вышло. Вечерам наелись мы опять жареного мяса. Фертига ел за двоих и почему-то был очень веселый. Потом мы легли, обнялись, как обычно, и он уснул. А я притворился, что сплю, и все думал, шепнуть ли мне ему на ухо, какая ему грозит беда. Шепнуть или не шепнуть? Шепну, значит, надо тут же нам бежать, но не заговорят ли у нас за спиной маузеры? Не даром же и мне велели стрелять, хотели, выходит, меня испытать, потому что знали, как мы друг друга любим: выстрелю — хорошо, а не выстрелю, так и меня заодно с ним прихлопнут.