И оседали в занятых нами селах, стосковавшись по своим людям и боевой жизни, готовые на любой подвиг во имя Родины.

Однажды в штаб пришли два парня. Лица их густо заросли щетиной, а сами они были одеты в рвань. Протягивая Дегтяреву свои винтовки, они наперебой говорили:

— Вво! Во!

— Что означает это «вво»? — сдерживая улыбку, спросил Дегтярев.

— Оружие вот добыли, — ответили парни, надеясь на то, что их сию же минуту примут в отряд.

Изображая людей бравой хватки и идеальной дисциплины, они неестественно крепко прижимали винтовки к правому бедру, развернув приклады «в поле» значительно больше, чем требует того строевой устав.

— Кто такие? — спросил Дегтярев молодцов.

Я находился в соседней комнате и слышал весь разговор, а через открытую дверь видел и лица парней. Один из них назвал себя лейтенантом Зимниковым. Фамилию второго я не разобрал.

— Горим страстным желанием встать в ряды народных мстителей, — проговорил этот второй, — голос его мне показался знакомым. — Исколесили всю Черниговщину, ищем партизан уже пятый месяц.

Сердце мое с болью дрогнуло. Голос этого человека мог принадлежать тому, о ком я никогда не забывал, — моему мужественному спутнику на пути от Карпат к Курску — лейтенанту Инчину, Я вскочил с постели и начал поспешно одеваться. «Да неужели это он, Анатолий?» — спрашивал я себя, радуясь тому, что это действительно так.

— Вы не умеете держать винтовку, лейтенант! — строго проговорил Дегтярев. — Вы, я думаю, не лейтенант, а самозванец!

— Приказом наркома, — знакомый уже мне голос дрогнул и зазвенел наливающейся обидой, — приказом наркома звание мне присвоено по окончании института. Я артиллерист…

— Все равно, вы не умеете держать винтовку, артиллерист, — тем же строгим тоном произнес Дегтярев. — А теперь — слушать мою команду. Кругом!

Лейтенанты повернулись спиной к Дегтяреву. Через минуту он снова подал команду, и пришельцы опять стояли лицом к нему.

— Что делать с вами, хлопцы, а? Ведь винтовки ваши без затворов!

— Принять! — воскликнули оба. — Раздобудем в первом же деле.

Я шагнул за порог комнаты и встретился взглядом с Инчиным. Он вздрогнул, лицо засияло, словно солнце озарило вдруг комнату. Порывисто шагнув ко мне, Инчин с жаром воскликнул:

— Михаил Иванович! Вы живы!

Мы обнялись и расцеловались. Сбивчиво, волнуясь и торопясь, я кратко поведал Инчину о себе — с того дня, как мы потеряли друг друга. А поздно вечером Инчин, оставшись со мною в комнате, рассказал и о своих скитаниях. История этих скитаний была предельно трагична.

— На минном поле меня контузило, — начал свой рассказ Инчин. — Отлежался в снегу и побрел назад: о том, чтобы перейти фронт, теперь нечего было и думать. Шел я на северо-запад, и на вторые сутки встретился с лейтенантом, Константином Козиным звали… Его история мало чем отличалась от моей… Мы подружились и уже не расставались до самой его смерти… Тяжело, дорогой Михаил Иваныч, терять близких… А сколько мы потеряли! И каких людей!..

Он опустил голову и долго молчал. Я ничем не тревожил это понятное мне молчание. Потом он продолжал:

— В лесу, километрах в шести-семи от Брянска, набрели мы на лесокомбинат. Пришли туда под вечер, а там эсэсовцы… ну и попались к ним в лапы. Заперли нас в сарай, а ночью мы выкопали руками отверстие под стеной и ушли. Начались новые скитания… Ночевки в поле, вечное недоедание, нервное напряжение… Любому волку завидовал я в то время…

В конце декабря пришли в село Азаровку, Понуровского района. Тут я и свалился. Не знаю, что со мной было — ни сесть, ни лечь: адская боль в позвоночнике. Пришлось Козину устроиться на спиртовом заводе; нашлись продажные твари, которые пустили завод. Горько есть хлеб, заработанный в таком месте, но что мы могли делать!

Два месяца пролежал я в постели и жив остался, как говорится, чудом. Но едва я немного поправился, как слег Костя: отказали ноги… Тогда я пошел на тот же завод кочегаром. Подбрасывал торф в топку, тонн девять-десять в смену. Тамбур открытый, ветер, сквозняк. Вместо одежды — лохмотья.

Через неделю рабочие — человек пять нас было — решили взорвать завод. Положили кирпичи на предохранительные клапаны, забили топки сухим торфом, выключили помпы и испортили манометр. Водомерное стекло лопнуло. Мы спрятались в подвале, в водохранилище, рассчитывая уйти с территории завода при смене полицейских постов. Но кто-то донес о диверсии. Нас схватили, доставили в Понуровку.

Аресты производились в течение четырех дней в Понуровском, Стародубском и Семеновском районах.

Нас допрашивали каратели, обвиняя в партизанщине, в пропаганде против немецкого строя и прочем. Били по нескольку раз в день дубинами, расщепленными с конца на четыре части. Изобьют, обольют водой и снова бьют. Затем направили в Стародубскую тюрьму.

В камере, которую называли «ящик смертников», нас было одиннадцать человек, в том числе одна девушка. Не добившись показаний, гитлеровцы вывели нас из тюрьмы «без вещей».

Молча, взглядом простившись с умирающей девушкой, мы вышли на свежий морозный воздух. Кружилась голова, мы пошатывались, проходя темные безлюдный улицы. Очутились у колючей проволоки. На кладбище. Нас остановили около ямы, черневшей на фоне снега рваными краями. Приказали раздеться… И вот, все мое существо восстало против смерти…

Инчин закрыл глаза, я видел, как на его матовых щеках проступили лихорадочные пятна, он с минуту помолчал и снова говорил будто в кошмарном сне:

— Мелькнули картины детства, юности, всей небольшой моей жизни. Стоять покорно под дулами автоматов не было сил. Я бросился от ямы в сторону. За мной — еще несколько человек. Не помню, как добежал до проволоки. Стал ползти и вдруг почувствовал, как впились в тело колючки. Но впереди свобода и, может быть, жизнь!

Превозмогая боль, я протиснулся под проволокой и побежал, проваливаясь и падая во тьму, от этого страшного места.

Я не смел еще верить своему счастью и боялся оглянуться. От бега пересохло во рту, и я жадно глотал снег. Наконец силы изменили. В поле со свистом леденящего ветра уносились, угасали надежды. Ликование уступило безразличию. Временами казалось бессмысленным продолжать этот путь в ночь, в неизвестность.

Я шел, передвигая ноги и не отдавая себе отчета ни во времени, ни в пространстве.

Неожиданно передо мной появились постройки. Слабые огоньки в окнах. Это была занесенная сугробами деревня. Я брел на манящие огоньки, собирая последние силы. Постучался в крайнюю хату. Женщина, пустившая меня на порог, отшатнулась. Я сделал два шага и упал.

Очнулся от яркого света. Солнечные лучи пробивались сквозь занавеску. Захотел повернуться, но не мог. Острая боль пронзила все тело. Я снова впал в забытье.

Открыл глаза от прикосновения ко лбу маленькой холодной ладони и увидел девочку-подростка. В хате было тепло и тихо. Я долго не мог понять, где я и как сюда попал.

Было хорошо лежать в теплой постели и слушать взволнованный шепот девочки. Я узнал, что она с матерью всю ночь ухаживала за мной.

Скоро пришла хозяйка и рассказала, что в городе на всех перекрестках говорят о побеге двух заключенных. Беглецов всюду ищут. Одного уже нашли в поселке. Он был в бане, полузамерзший. Немцы, приколов его, сожгли вместе с баней. О втором она молчала, понимая, что этот второй — я. Первым беглецом мог быть только Козин.

«Прощай, Костя, — мысленно сказал я. — Постараюсь отплатить за тебя извергами.

Меня душили горе и ненависть к чужеземным насильникам.

— И что будет, господи! — шептала хозяйка, приложив к глазам выцветший платок. — Может быть, и мой сыночек вот так же бедствует и ему помогают добрые люди…

Понимая, что их гостеприимством пользоваться нельзя, я сказал, что завтра покину село.

Рано утром хозяйка собрала теплые вещи сына, снабдила меня коржами и провела задами до леса.

Через два дня я встретил Зимникова. Прослышав о партизанах, мы переправились через Десну. И вот — я снова среди своих!