— Еще бы! Такая раздавленная Россия им триста лет снится! — заметил я.

— Но ведь это реальная действительность! — возразил «реалист живописи».

— Э, братец, отстал от жизни! — вмешался Бродский. — У тебя тут не Россия, а эпизод, давно уже пережитый. Таких несчастных окруженцев больше нет. Они новую дорогу узнали, в партизаны ушли… и от них бегут немцы сейчас, бросая свое добро.

— Реальная действительность требует, чтобы на этом шляху был изображен фашист! — сухо произнес Дегтярев. — Да обмороженный, в тряпье, в соломенных ботах. В бабьих платках…

— И чтобы он ковылял на запад! — дополнил Дегтярева Сачко.

— Вот именно! Это будет и правдиво и справедливо! — воскликнул Баранников.

Это взволновало художника.

Он порывисто встал и, защищаясь от укоров, начал доказывать:

— Если уж говорить о правде, так я не вижу, чтобы немцы убегали! Они наступают!

— Ого! Наступают они задом! — съязвил Баранников. — Ответьте, кто во дворе вашем стальные шлемы бросил? Я овса коням насыпал в эти шлемы!

Дегтярев пристально оглядел художника.

— Вы, дорогой товарищ, должно быть, не знаете, что немцы разгромлены под Москвой и далеко отброшены.

Художник сделал большие, изумленные глаза.

— От Москвы отогнали? Это правда? — спросил он вытягивая шею.

— На сотни километров отброшены, — спокойно ответил Дегтярев. — И сюда придут наши. Хотел бы я знать, чем вы оправдываться тогда будете, — не этим ли малюнком? — Дегтярев указал на картину.

— Довольно тебе наводить тень на ясный день, — собирайся с нами! У нас не такие картины напишешь, — вмешался Сачко, — Право слово — давай с нами!

— Он же больной, невоеннообязанный, — краснея, проговорила одна из молодиц.

— И правда, хлопцы! От таких гарных молодиц, мабуть, и мы захвораем, — смеясь, произнес Сачко. Расхохотались и партизаны. Сачко, подбоченясь, продолжал:

— Только сейчас никаких баб, потому не время. Зато уж после войны… — он поглядел на молодицу и тряхнул головой, — Ох, и держитесь вы, девки-бабы!

Молодица вспыхнула и отошла за спину своей подруги, а та, подумав о чем-то, обратилась к Сачко с просьбой:

— А я теперь же с вами уйду. Можно?

— Э, не так сразу. Для начала боевое задание выполни, — продолжал зубоскалить Сачко. — От, бачишь? — он показал ей набухший водой рваный валенок. — Меняю на добрые чоботы! Обуешь по-летнему — так и быть, ходатайствую перед командованием!

Смуглянка выбежала в переднюю и швырнула оттуда в комнату пару мужских сапог.

— Вбувайся!

Сачко, не ожидавший такого оборота, опешил.

Сапоги были почти новые, хромовые и настолько хороши, что все удивленно уставились на подарок смуглянки, а Сачко, глядя озорными глазами на Дегтярева, сказал:

— Так что, комиссар, взаправду вбуватыся?

Ухмыльнувшись, Дегтярев поглядел в окно.

По улице шли припекаемые солнцем партизаны, обутые в валенки, и старательно обходили лужи или перепрыгивали через них.

— Посмотри, — сказал он бравому командиру взвода, — сперва переобувать нужно их, а потом уже и нас с тобой!

Нахмурившаяся было девушка улыбнулась и быстро заговорила:

— Товарищ комиссар! Так мы враз все это зробим. Те чоботы братовы, а он на фронте. Будет живый — справит. Да батько наш двое чобот имеет. Старому и одних не сносить. А в Знобе с каждого двора по паре собрать можно.

Партизаны переглянулись друг с другом. Дегтярев с неподдельным восхищением произнес:

— Ах, и умница же ты! Как звать тебя?

— Лиза. И никакая я не умница, а каждый теперь помогать армии обязан!

В Знобе нас почему-то называли тогда Брянской армией.

— Вот что, капитан, — обратился ко мне Дегтярев. — Я думаю, предложение этой дорогой нашей Лизы мы должны принять и сделать соответствующие выводы. Не так ли?

— Совершенно верно, — ответил я. — Надо собрать политсостав и провести на каждой улице беседы по этому поводу. Рассказать людям о положении на фронтах, да о том, кто мы сами такие, и заодно просить о помощи не только обувью, но и оружием, боеприпасами…

— Да и что там просить, — вмешалась старшая хозяйка, — есть тут такие, что целых три машины с сапогами и военной одеждой растащили. Пусть сдадут, и разговорам конец.

— Дело, хозяйка, — одобрил Дегтярев. — Вот познакомлю тебя с одним гарным хлопцем — Гусаковым, ты ему все и расскажешь, как и что.

Художник оживился, повеселел. Он оставил кисти и краски и принял участие в общей беседе. Выяснилось, что он не квартирант, а живет тут давно и является местным жителем. Баранников наставительно говорил ему:

— Зачислит тебя наш комиссар в партизаны, понятно? Ну, а картину свою ты, ясное дело, переделаешь. Пойдешь с нами?

— Пойду, если примете, — подумав, ответил художник. — Только в здешний отряд; есть такой?

— Можно и так, — сказал Дегтярев. — Службой мы тебя не обременим! Рекомендую обзавестись альбомом — партизан наших рисовать будешь. Того гляди, имя свое прославишь!

Знобь-Новгородскую мы разделили на секторы, командиры и политруки провели с населением несколько бесед, и в результате было собрано много вещей — и обуви и одежды. К вечеру партизаны сменили валенки на сапоги, кожухи — на пиджаки и шинели.

На следующий день мы вышли к Десне, почти под Новгород-Северский. Партизаны торжествовали: опять Сумщина!

В пойме Десны было изобилие душистого сена. Все амбары набиты были отличным семейным зерном. В колхозных фермах и у колхозников оставалось еще много скота, птицы. Гитлеровцы не успели дочиста ограбить этот глубинный район Сумщины.

В освобожденных нами селах мы немедленно развернули массово-политическую работу. Люди жадно слушали подробности разгрома немцев под Москвой и сердечно отзывались на все наши просьбы.

Мы валили телеграфные столбы, рубили на куски провода, разрушали мосты, жгли сараи с артиллерийскими снарядами, завезенными немцами в этот глухой подлесный край на период половодья.

Старики срывали с заборов и со стен хат пространные декларации генерального комиссара Сумской области, раскуривали их на самокрутки. Комиссар Сумщины объявлял о своем вступлении в управление областью и подробно перечислял все то, за что могут быть расстреляны на месте или повешены без суда и следствия жители Сумщины. Мальчишки ожесточенно выкалывали на портретах Гитлера его налившиеся кровью «булькатые» глаза.

Административный аппарат гитлеровцев мы быстро ликвидировали. В несколько дней всколыхнулся Знобь-Новгородский район. Мы нашли в селах бывших колхозных бригадиров и звеньевых, привлекли их для организации колхозников в помощь партизанам. Скоро в разных уголках села можно было услышать:

— Куды, Галю, поихала?

— В пидводы, на Брянську армию! — отвечала ясноокая, с крылатыми бровями Галя, погоняя мохноногих лошадок.

Мобилизовались все: старики, девчата, подростки. На сенопунктах и возле амбаров толпились сотни подвод.

— Не немцу, а нашим родным достанется колхозное добро! — радовались люди, старательно укладывая на розвальни пахучее сено или насыпая зерном мешки.

Не хватало тары. Объявили по селам района сбор: мешок со двора. Пустили в ход мукомольные мельницы. Чтобы больше вывезти продовольствия в Германию, оккупанты опечатали все мельницы, и население вынуждено было молоть зерно, как триста лет назад, ручными мельницами.

Длинные обозы по пятьдесят, по сто упряжек потянулись в Брянские леса, в далекую Герасимовку… Шли они дни и ночи. Их сопровождали один-два партизана на обоз.

Несколько дней наша штаб-квартира находилась в Кренидовке, а затем в Хильчичах.

Как и в Хинельских лесах, к нам стали приходить истощенные, но крепкие духом парни. Надев поверх хромовых сапог опорки или лапти, напялив на темно-синие с кантами бриджи залатанные штаны, они перебирались к нам «навпростець» через Десну, главным образом со стороны Гомеля…

Добравшись до партизанского штаба, они заявляли:

— Хочешь или нет, а принимай! Не уйдем!