— Трофеев прорву увез! Рыльский шлях зелеными фигурами усеял при встречной схватке, обоз с оружием отнял у них, и… все потерял! Все бросил на третий день! Сам едва ушел с побитым рылом! Рации и радиста лишился, — все пошло к черту в зубы в этом степном походе!

Воронцов сорвал с головы ушанку, яростно потряс своими иссиня-черными космами.

— Курить дай! — выкрикнул он.

Я подвинул к нему пачку «Пушки», высек огонь из зажигалки и спокойно ожидал, что скажет мой гость дальше. А он резким движением отпустил ремень, сбросил на пол маузер, распахнул шубу и, глубоко затянувшись папиросой, четко, по слогам произнес:

— Не про-шел!

И уставился на меня воспаленным, вызывающим взглядом.

— Вижу, — ответил я, поигрывая циркулем. — Знаю, почему разбили тебя.

— Не знаешь. Я не доносил… о последствиях, — с горькой усмешкой отозвался Воронцов. — Нечем было…

— Все равно, знаю, — повторил я.

— Угадываешь! А, может, кто из моих рассказывал? Шептунами да доносчиками обзавелся?

Сизая щека его и веко задергались. Я улыбнулся.

— Тебе больше верю, Воронцов!

— Ну, так говори: кто ябедничает?

— Циркуль подсказывает… Да, да, не удивляйся, — циркуль-измеритель — вот этот!

Воронцов откинулся на спинку стула, в темных глазах блеснули недобрые искры.

— Смеешься, капитан! — глухо произнес он. — Или совесть потеряна в большом штабе? Мне в Кумовых Ямах не до смеху было. В капкан поймали фрицы, и не тебе бы подыгрывать этому, капитан!

— А я совершенно серьезно! И хочешь, скажу, почему побили тебя?

— Н-ну?

— Ты плохо шел, Воронцов. Медленно, слишком вяло продвигался с отрядом, — каких-нибудь километров десять в сутки, не больше. И разведка… Что за метод разведки? Послать ее на сто километров вперед, приморозить себя к одному месту. Сиднем сидеть в селе трое суток, ожидая сведений о противнике, в то время как он — повсюду и обстановка меняется ежечасно. Ну, скажи на милость, кому нужна такая, с позволения, сказать, разведка? Это же не лес тебе! В степи нельзя так!

Воронцов вскочил:

— Ерунда! Какие там десять! Я и по сорок километров делал, ежели знать хочешь!

— Так, делал, а в среднем что получается? Сколько километров прошел ты за полмесяца? Не считал? Так давай посчитаем: до Кумовой Ямы от нас семьдесят километров. Так или нет?

Воронцов зорко следил за каждым шагом моего циркуля, а я отсчитывал:

— И обратно столько же. Всего, стало быть, сто сорок. Что скажешь?

— Пусть будет сто пятьдесят, — согласился Воронцов. — И что с того?

— Сколько дней ты рейдировал?

— Семнадцать, — глядя в сторону, ответил он.

— Теперь дели сто сорок на семнадцать и получишь семь с половиной в сутки! Ты ж, голова садова, променаж для аппетита делал, а не рейдом шел! Сам себя под удар подставил!

Воронцов потемнел. Синяя жила на седеющем виске его вздулась, квадратный лоб прорезала вертикальная складка.

— Врешь!

— Пересчитывай, если не верится!

— Нет, ты сам сходи в степь для променажа, сам попробуй! Это тебе не циркулем средние цифры выкручивать! Сходи и понюхай, чем пахнут степи украинские!

Он надвинулся на меня разъяренным медведем.

Я отложил циркуль и тоже поднялся.

— Не злись, Воронцов, — сказал я, — уважаю тебя за смелость! Твой рейд — наука, пробный камень в омут, и я извлекаю из него уроки. Учусь, потому что сам пойду туда же в степи и, будь спокоен, доведу тебя до Харьковской области. Согласен?

Воронцов сел, бросил окурок в печку и, попросив стакан чаю, ответил:

— С тобой, капитан, пойду! Только дай срок, поправлюсь…

Отослав радиограмму в УШПД о возвращении из рейда, Воронцов уехал в Ломленку. Следом за ним выехал и я, направляясь к аэродрому. Наш аэродром был расположен на опушке Хинельского леса. Девять изб поселка, до самых крыш заметенных снегом, представляли собой служебные помещения порта. Поселок этот с поля прикрыт плоской возвышенностью, его не видно даже из села Хинели, и угадывается он только по трубам, торчащим из-под снега.

Огромное поле перед Хинельским лесом и было отличной посадочной площадкой. Избы в те дни всегда наполнены были ранеными, детьми и женщинами, ожидавшими отправления на спасительную Большую землю.

Было уже десять часов вечера. Полная луна висела в морозном небе, пустынную тишину изредка нарушал скрип снега под ногами аэродромной прислуги. По всему пространству аэродрома уже пылали крестообразно сложенные костры из сухих бревен — условный знак для посадки самолетов.

На аэродром приехали все командиры бригад: Панченко и Казанков, Коновалов и Гудзенко. Каждый уверял, что ожидаемый самолет везет грузы для них, и поэтому все прибыли на аэродром с эскортом и обозом для боевого груза.

По праву начальника копайгородского гарнизона и хозяина Хинельского аэродрома, я оцеплял в таких случаях посадочную площадку конниками Баранникова и, кроме командиров бригад, не подпускал никого к самолету.

Оставив теплые избы, партизаны толпились вблизи костров, — им не терпелось увидеть хотя бы издали корабли с красной звездой на крыльях.

— Гудит! — произносит стоящий подле меня капитан Туркин, а через минуту добавляет: — Летит!

На небосклоне зажглись две зеленоватые звезды, они движутся к нам, это подфарники самолета. Гуденье усиливается, с аэродрома летят в зенит три красных, по горизонту столько же зеленых ракет, самолет рассыпает с бортов зеленые и красные гирлянды, кружит над нами и снижается.

Вдруг вспыхивают ярким, режущим глаз светом два прожектора самолета, весь аэродром блестит и сияет, как исполинская накрахмаленная скатерть, и в туче снега воздушный корабль скользит вдоль костров по аэродрому.

Через полчаса прилетевшие гости — заместитель начальника УШПД подполковник Дрожжин и депутат Верховного Совета подполковник Мартынов — представители ЦК и правительства Украины — входят в землянку Сумского штаба, и мы приступаем к важному совещанию.

Партизанское движение переросло и областные рамки, — оно должно теперь охватить всю Украину. Устами своих представителей ЦК КП(б)У поставил перед Сумским штабом и подпольным обкомом вопрос: готовы ли мы к выходу в степной рейд по Украине?

Совещались всю ночь. Перед утром объявили перерыв, и я вышел через запасный выход на воздух. После духоты и жарких споров, после табачного спертого воздуха приятно дышать крепким морозным настоем. Ярко светит луна, потрескивают ветви деревьев, часовой стучит ногой об ногу.

Я обошел землянку и направился к «парадному ходу». Возле окна моей землянки темнела прильнувшая к окну фигура: кто-то силился подслушать разговор в штабе. Я схватил его за рукав кожуха, человек порывисто отскочил, обернулся, и я увидел перед собой Баранникова.

— Попался, Коля! — сказал я, отлично понимая душевное состояние моего верного боевого друга. — Подслушивать вздумал!

— Чего попался! — осклабился Баранников. — Не один я хочу знать, у всех одно на душе — скорее бы за настоящее дело. Скажите, Михаил Иваныч, что вырешено?

— Проверь, Коля, потники и подпруги, — ответил я, глядя в глаза Баранникову и следя за тем, как загораются они светом радости. — Набивай овсом и сухарями переметные сумы. Завтра будет назначен день, когда вырвемся мы на оперативные просторы!

— Да неужели правда, Михаил Иваныч! — воскликнул Баранников и лихо подбросил шапку, словно уже видел себя в лихом походе.

Баранников исчез в соседней землянке, чтобы порадовать новостями своих друзей, а я остался один с мыслями о новом, необычайно захватывающем деле. Я представил себе оперативную карту. Верхнюю часть ее заливала зеленая краска лесного края, а нижнюю — голубой разлив Черноморья и меж ними раскинувшаяся на семь сотен километров, покрытая снегами, ровная и широкая украинская степь с большими селами, с городами, с густой сетью пока работающих на врага железнодорожных магистралей.

Я мысленно обозревал эти бескрайние степи. Сейчас они занесены снегом, ветер свистит в открытых просторах, и глазу больно от ослепительного блеска шуршащего, перешивающегося искрами снега.