Оставив коня на попечение Инчина, я направился на огонек. Вошел. Дым коромыслом. Вокруг стола сидят «боги Олимпа» — начальство партизанского отряда имени Котовского. Харьковчане. «Боги» играют в «двадцать одно»…

Поздоровался. Встретили тепло. Усадили в разбитое мягкое кресло, неведомо где добытое.

На столе, между грудами окурков, лежат кипы червонцев. На мой вопрос о боевых планах Воронцов и Гуторов ответили, что до зимы — никуда, а там в рейд на Харьковщину!

— Почему до зимы? — не понял я.

— А куда в грязь тащиться?

— Ну хотя бы на Сумщину.

— Нет уж! Пусть другие попробуют!

— Ну, а вместе с нами, с сумским штабом?

— Не слыхали такого. Эсманцев, тебя — знаем…

— Значит, отстаете от жизни. Сумской штаб руководить вами будет, пока вы вблизи Сумщины. И он потребует вашего выхода на Украину.

Я познакомил Воронцова и Гуторова с указанием Н. С. Хрущева, а заодно и рассказал о своих продовольственных и других ресурсах в Хинельском лесу. Харьковчане заинтересовались.

— Придем, непременно придем всем отрядом! Придем, как только возвратится разведка и мы получим питание к радиостанции, — заверяли Воронцов и Гуторов.

Я ушел от них, ничего не узнав об обстановке, и поехал дальше, по дороге к Старому Погощу. Кругом ни души — ночь и лес. Казалось, что во всей вселенной только два человека: я и Инчин. Но и Инчина вскоре я потерял из виду; он пришпорил коня и поскакал вперед. Мой конь скоро догнал его, и мы, спешившись, пробирались ощупью.

Утомившись, мы снова сели на коней. Дождь назойливо барабанил по плащу, страшно хотелось спать.

Переходя через мосток, который оказался без настила, конь Инчин а провалился между бревнами. Лейтенант вылетел из седла. Я поспешил ему на помощь. Включив фонарик, висевший на поясе, мы с трудом подняли стонавшего коня. Инчин опознал место: именно тут провалились кони, когда мы везли по рельсам вагоны.

Плетемся дальше, спотыкаясь о шпалы. Впереди должен быть разъезд Новенький, но его что-то нет и нет. Сверяемся по компасу — движемся правильно. И все-таки мне кажется, что едем к Трубчевску…

Но вот вдали мелькнул огонек. Мы приняли его за ракету. Лезть на рожон не было никакого смысла.

Оставив коней Инчину, я пошел разведывать дорогу. Условились: если меня обстреляют, он должен отъехать в сторону и ожидать. Если свои, я три раза свистну и буду пеленговать фонарем.

Иду… Показались строения. Кто-то прошел в дом с головешкой в руках.

Я приготовил гранату, вынул пистолет и притаился за углом сарая, перед которым тлели угли, Кто-то вышел из дома и направился к костру. Выскочив из-за сарая, я произнес:

— Ни звука! Руки вверх! Ни с места!

Осветив лицо своего пациента, я увидел заспанную физиономию и задранные кверху руки. За плечом у человека — полуавтомат, под ногами — кучка картофеля.

Увидев мой немецкий плащ, бедняга потерял на некоторое время дар речи. Как? Немцы — и вдруг здесь, в партизанском крае?!

Я узнал, что он — партизан, и стал уверять его, что я также партизан, но он долго не хотел верить.

Оказалось, что я попал к ворошиловцам. Здесь, на пепелище Старого Погоща, стоял батальон Гудзенко. Штаб находился в Стеклянной Гуте.

В девять утра, смертельно уставшие, мы пришли к подполковнику Гудзенко. На груди его сиял орден Ленина. На радостях мы выпили.

Он едва успевал отвечать на наши расспросы о Москве. Его ответы делали нас счастливыми и спокойными за будущее нашей Родины.

А в середине дня гостили мы в лагере майора Покровского. Ворошиловцы оставались в Брянском лесу и готовились к новому походу по Орловской области. Совершив рейды под Брянск, их отряды превратились в отлично вооруженные бригады, из Москвы они получили пушки и противотанковые орудия. Гудзенко и Покровский составляли теперь неотъемлемую часть Брянской лесной армии.

В результате суточного путешествия по лесным штабам я получил возможность предложить нашему штабу три вероятных маршрута: «А», «Б» и «В». Все они рассчитаны были на скорейший выход оставшихся в нашем распоряжении партизан на Сумщину, независимо от того, какими путями будут выводить свои отряды Ковпак и Сабуров.

Отоспавшись после утомительной поездки к ворошиловцам, я занялся формированием комендантского взвода. Это подразделение должно было охранять сумской штаб и радиоузел. Я включил в это подразделение всех партизан, которые остались от первой группы: Баранникова, Сергея Пузанова, Романа Астахова с братом Ильей, Карманова, Коршка, Володю Шашкова, Троицкого; под командой Инчина эта комсомолия, согласно моему замыслу, должна была в будущем составить ядро нового отряда на Украине.

Закончив формирование комендантского взвода, я познакомился с радистами — Лёней Малым и Николаем Агафоновым. Устроившись в одной из лучших землянок, они сидели там со своими аппаратами с утра до ночи. Путешествуя по эфиру, ребята вылавливали радиограммы, порой передавали для всех нашу родную песню или сводку Советского Информбюро. С каким трепетом слушали партизаны Москву, бой кремлевских курантов, вдохновляющие звуки гимна!

Понять все это может только тот, кто был оторван от Большой земли хотя бы на короткое время.

Радиоаппарат был для нас вестником правды о Советской Родине, о Красной Армии. Радиостанция давала возможность рапортовать Родине о наших делах, получать помощь, быть всегда в курсе политической, военной и хозяйственной жизни Родины. Одно то, что партизаны ежедневно разговаривают с Москвой, оказывало магическое действие на местное население.

Партизанский штаб, имеющий радиостанцию, был в глазах населения официальным органом советской власти, а командир отряда, с которым имеет дело Москва, был и для партизан и для населения официальным представителем Советского государства, его уполномоченным на оккупированной территории. Самой большой заслугой УШПД того времени лично я считаю организацию широко разветвленной радиосвязи Москвы с населением временно оккупированных районов.

Благодаря партизанскому штабу и радиосвязи мы получили возможность вызывать к себе самолеты, то есть получать помощь вооружением и боеприпасами, медикаментами, эвакуировать больных и раненых, отправлять и получать почту.

И вот я высылаю свой денежный аттестат моим родителям на Урал, в родное село Большую Соснову.

Заботами партии и правительства партизаны приравнивались к кадровым военным. Мой месячный оклад по военной должности сохранился за мной. Я просил своих родителей позаботиться о жене и сынишке, если им удастся найти их.

Еще в конце мая прошлого года моя жена с трехлетним сыном Славиком уезжала в гости к бабушке, в Шостку. Мы простились на Львовском вокзале. Живы ли они? На советской они территории или на оккупированной? Были слухи, что они эвакуировались из Шостки с последним эшелоном, но находились свидетели, которые уверяли, что эшелон этот подвергся бомбардировке с воздуха, что двенадцать вагонов с женщинами и детьми были разбиты…

И вот сегодня я получил возможность послать на родину письма и аттестат. Я подробно писал о своих скитаниях по тылам врага, о попытках перейти фронт, о жизни партизан, просил сообщить о судьбе сестер и братьев.

Первое письмо на Родину!

Любой оставшийся в тылу врага советский человек полжизни отдаст за то, чтобы дать знать о себе своим родным. И вот все пишут на Большую землю… Пишут родным, знакомым, героическому народу, самоотверженно защищающему Отчизну от врага. Клянутся мужественно и до конца бороться с фашизмом.

Инчин писал матери и своей невесте в Шенталу, на Волгу… Писал с большим чувством, с вдохновением: