На следующий день, двадцать второго октября, при штабе Ковпака состоялось последнее совещание руководителей партизан Сумской области. На вопрос Фомича о сроке выхода из Брянских лесов на юг Ковпак, подумав, ответил, что он надеется вместе с Сабуровым прорвать оборонительный пояс противника в ночь на двадцать восьмое, после чего они дадут и нам возможность выйти из Брянского леса. Кто-то из штабистов Ковпака не без иронии добавил:

— А если возьметесь нас повести, то идить вперед.

Губы Ковпака при этом чуть дрогнули, и он поспешил прикрыться густой дымовой завесой. Сабуровцы и остальные ковпаковцы сдержанно улыбнулись.

Фомич вспыхнул. Полковник Мельников принял насмешку стоически, а меня она, что называется, заела.

Поспешна распрощавшись, мы покинули совещание и собрались у себя…

После долгих раздумий мы приняли маршрут «А» и решили выступить на Сумщину в ночь на двадцать шестое октября.

По маршруту «А» еще накануне Инчин расставил скрытые наблюдательные посты. Через цепь этих хорошо замаскированных в перелесках и кустарниках постов он бдительно наблюдал за противником. Начались сборы. Ямпольцы и конотопцы имели солидные обозы. Готовясь к рейду на запад, они получили много боеприпасов и вооружения — общим весом до десяти-пятнадцати тонн. Это осложняло предстоящий опасный переход.

Пришлось примириться с необходимостью вести за собой до тридцати повозок с боеприпасами, минометами и станковыми пулеметами.

Собрав всех старших и младших командиров, я потребовал завязать ремнями морды лошадей, копыта обмотать тряпками, колеса обильно смазать, а на оси надеть кожаные или резиновые прокладки: обозу необходимо было пройти незамеченным мимо укреплений противника.

— У нас нет колесной мази, — заявили командиры.

— Мажьте салом, маслом! — отвечал я.

— Телеги маслом? — изумился командир Конотопского отряда. Кстати сказать, у него имелся не один бочонок масла.

— А у меня и масла нет! Коровы теперь мало доятся! — жаловался Гнибеда.

— Режь коров, добывай сало! Телеги должны идти неслышно!

Длительная жизнь в лесу научила партизан беречь продукты питания. Только вчера я «с кровью выжал» у Кочемазова мешок сухарей для отряда Анисименко, а у Гнибеды телушку. При этом они уверяли меня, что теперь придется им остаться голодными.

При сборах же оказалось, что этим отрядам не хватает повозок для боеприпасов: все повозки нагружены были у них сухарями, салом, маслом. Кочемазов и Гнибеда хотели еще гнать своих коров вместе с отрядом…

— Да что вы, товарищи? — внушал им Инчин. — В драке волос не жалеют! Вот увидите: завтра же раздобудем продуктов, сколько хочешь!

— Мельницу конную куда определить? А швейные машины? — осаждали Гнибеду портные, сапожники, кожеделы, пастухи.

Я с укором поглядел на Гнибеду.

— Признайся, друг! Неужели не мешало тебе воевать всё это?

Он смутился, долго смотрел на меня, думая что-то, и, наконец, крикнул своим интендантам:

— Сказано вам, — одни патроны да оружие грузить! Дывиться у меня, коль хоть одну машинку или кожу на возах увижу!

В лесу из сумчан оставался только Горюнов и с ним группа человек в двадцать. Это были партизаны Середино-Буды, лишенные возможности выйти в рейд по состоянию здоровья.

Горюнов стал богачом. Ему было сдано всё лишнее имущество, что обременяло обозы ямпольцев и конотопцев, и вменено в обязанность снабдить Артема Гусакова продовольствием, которое необходимо было женщинам и детям, ожидавшим на аэродроме отправки на самолетах.

Утром двадцать шестого октября мы закончили подготовку к походу.

Отстучав радиограмму в ЦК Н. С. Хрущеву и в УШПД Строкачу, мы покинули комфортабельную землянку Гнибеды.

День выдался ясный, солнечный. Поляну усеял золотистый лист. Отряды стояли, вытянувшись в походную колонну, ожидая команды. Командиры повернули людей фронтом. Я поздоровался с ними:

— Здравствуйте, товарищи сумские партизаны!

Дружное «здр-р-рас!» прозвучало в ответ.

Я поднял руку: «Внимание!» И махнул по направлению к югу. Колонна двинулась.

Сев на коней, мы с Фомичом вырвались вперед, чтобы договориться на переднем крае с орловцами о предстоящем выходе сумских отрядов в свои районы.

На лесной дороге мы обогнали обоз Артема Гусакова. Старик уезжал в Смелиж, на аэродром, увозя продукты. По поручению сумского штаба он обязан был эвакуировать в советский тыл до четырехсот человек — жен и детей партизан, больных и раненых, дряхлых стариков, — всех, кто был отсеян из соединении Сабурова и Ковпака и других отрядов сумчан перед рейдом.

— Прощай, Артем Михайлович! Береги порученных тебе людей! Поклонись от нас Москве, всем людям нашим, земле советской! — крикнули мы вслед Гусакову.

Артем, махая шапкой, ответил:

— А вот почуете: до самого Ворошилова дойду, а до дела всех там пристрою, уберегу-у, не подкача-ю!..

Я подъехал к Фомичу, сказал ему:

— Итак, Фомич, мы идем туда, где нет теперь ни одного партизанского отряда… На голое место идем…

— Идем, Михаил Иванович, но не на голое место! Там ждут нас тысячи людей, измученных гитлеровской неволей! И мы поможем им в борьбе за свободу!

Через час мы выехали на передний край, где уже стояли заставы Покровского. Ворошиловцы сменили сумчан на этом участке с тем, чтобы и впредь Брянский лес оставался неприступным для захватчиков.

Глава XXIII

ХИНЕЛЬСКАЯ АРМИЯ

Светло и чисто в штабной землянке. Посреди комнаты жарко топится сделанная из железной бочки печка; яркий желтоватый свет тридцатилинейной «молнии» падает на висящую топографическую карту, золотит узор двух заиндевевших окон, освещает стол и входную дверь.

В противоположном конце землянки постреливает плита: там пищеблок главштаба — ведомство нашего шеф-повара Софьи Сергеевны. Меж канцелярией и плитой отсек из досок и одеял — это моя и Фомича спальня. Справа — кровать, слева — другая, между ними — ход, связывающий «парадную» дверь землянки с запасным выходом через кухню. В делом наша землянка — это дзот: четыре узких окна — амбразуры.

По такому же принципу устроены и другие землянки нашего «Копай-города». Число их растет ежечасно. Люди идут в Хинельский лес толпами, в одиночку и семьями, целыми сёлами, пешком и на подводах, кто с ружьем, кто с топором. Идут из Ямполя от Шостки, пробираются из Кролевца и Конотопа, едут из-под Ворожбы и Белополья. Отказа нет никому. Придя в лес, берут ломы и лопаты, валят на пухлый снег деревья, топоры и пилы звенят в «Копай-городе» день и ночь, мороз научил людей строить добротно и скоро. Жилище на двадцать человек возводится в одну ночь, самое большее — в сутки. Оконные рамы, доски, печки подвозят из сёл, освещение — каганцы, вместо кухонных котлов — ведра над кострами.

Вокруг моей землянки — кольцо других землянок-дзотов. Это хозяйство хрущевцев, нового отряда под командой Инчина, за ним кольцо конотопцев, ямпольцев, эсманцев, вкопавшихся в землю в 35-м и 36-м кварталах. Через два километра нас окружают землянки двух Курских и второй Севской бригады. Кроме того, весь этот лагерь сумчан, орловцев, курян опоясан обручем дзотов. Дзоты построены по общему плану обороны на каждые сто — сто пятьдесят метров. На случай длительного боя они снабжены дверьми, маленькими печками и запасом мелко нарубленных дров.

Но и это еще не весь «Копай-город». Он имеет свои «пригороды». В погребах и подвалах лесокомбината, винокуренного завода и на месте уничтоженных сел: в Подывотье, в Подлесных Новоселках, в Быках и в Забытом живут партизанские сторожевые заставы, — где взвод, где рота, и они тоже имеют дзоты. Хинельский «Копай-город» населяют четыре партизанские бригады и несколько больших и малых отрядов.

«Копай-город» тесен. Партизаны заняли много сел, и вновь, как десять месяцев назад, загнали оккупантов в Глухов, в Рыльск, во Льгов, в укрепленный Севск. Вокруг Хинели снова возник партизанский край. На юго-восточной его границе стоят батальоны первой и второй Курских бригад, на южных — эсманцы, юго-запад оберегает бригада Гудзенко, север — вторая Севская бригада Коновалова.