Под французским текстом документа Густав написал несколько имен, и этот список кажется более сымпровизированным, чем перечень сановников под шведским текстом. Вот они: граф Вактмейстер, граф Херманссон, Лильенкрантс (зачеркнуто), Валльвик, Ян Якоб Дюбен (вероятно, должен был быть Хенрик Якоб), барон Густаф Маклиен, граф Адольф Риббинг, барон Кнут Курк, Русен. Граф Вактмейстер — это, надо думать государственный дроте. Но возможно, что Густав имел в виду барона полковника Адама Вактмейстера, который был принципиальным лидером оппозиции в Рыцарском доме в 1789 году после ареста Ферсена и других. Список составлен небрежно: Валльвик уже больше десяти лет как умер. Херманссон — это наверняка генерал-майор Юхан Херманссон, которому пришлось оставить военный суд над аньяльцами после своего протеста против формальных нарушений законности. Этот перечень кажется списком людей, которых король Густав считал принципиальными рыцарями конституции. Дюбен, как и Вактмейстер, принадлежал на заключительной стадии риксдага 1789 года к представителям оппозиции. Маклиен, Риббинг, Курк и Русен были врагами короля, участниками заговора Пеклина, который будет стоить Густаву III жизни. Перечень этих людей под восхвалением революционного режима во Франции показывает, что Густав ставил знак равенства между французскими революционерами и дворянской оппозицией в Швеции. Идеологическое и социальное содержание великого переворота во Франции было ему, очевидно, в существе своем чуждым.

Перед риксдагом в Евле прошел слух о том, что и оппозиция, и роялисты разработали новые конституционные акты с новыми формами народного представительства на случай, если оппозиция окажется неожиданно сильной. В ходу был и страшный слух, направленный против короля Густава и его помощников, о том, что риксдаг предназначен для подготовки войны против Франции. Густав был очень определенно настроен на то, что этот риксдаг будет проходить, в отличие от предыдущего, мирно. А потому возможно, что он забавлялся мыслью о том, чтобы позволить оппозиции присоединиться к шокирующему документу, который сделал бы сословия Швеции — но не ее короля — симпатизирующими революционному режиму во Франции. Испанская дипломатия, с которой король сотрудничал, обнаруживала видимую терпимость по отношению к Национальному собранию в Париже, чтобы быть в курсе событий в случае, если консервативные силы получат там перевес. Воскрешение Франции как союзной Швеции великой державы постоянно являлось основным пунктом политики Густава.

Как бы то ни было, проект послания национальному собранию никогда не был использован. Он был произведением искусства политического притворства Густава III. Великий военный план блекнул, а Густав был не уверен в будущем. «Не забывай кофейную старушку, — написал он в ноябре Армфельту, — интересно бы послушать, что скажет нам эта старая ведьма». У нее явно не было для него никаких действенных предостережений.

Риксдаг в Евле был тщательно подготовлен. Уже само место для проведения сессии было выбрано, чтобы обеспечить ненапряженное и мирное обрамление размышлениям и решениям сословий. Густав заранее предусмотрел для себя возможность запретить некоторым гражданским и военным чинам из среды дворянства покинуть свои должности для участия в риксдаге. За счет короны были устроены клубы с богатым угощением, чтобы обеспечить депутатам постоянное хорошее расположение духа. Порядок гарантировался сильной военной охраной.

От дворянства на сей раз прибыло неполных четыре сотни представителей, и оппозиция среди них составляла подавляющее большинство. В недворянских сословиях роялисты преобладали, но не настолько, как в 1789 году. Город Стокгольм отблагодарил, в частности, короля за его пренебрежение к их привилегиям, выбрав оппозиционеров; единственным исключением был влиятельный пивовар Абрахам Вестман. Судя по выборам выборщиков, четвертая часть духовенства и пятая часть бюргерства были оппозиционерами, однако крестьянское сословие последовало за своим секретарем Альманом. В кардинальном вопросе о том, кто обладает политической властью, король или оппозиция, положение со времени риксдага 1789 года не изменилось, но ситуация с настроениями в 1792 году имела больше нюансов.

Это был на удивление бедный событиями и очень короткий риксдаг. Происходившее на поверхности, казалось, свидетельствовало о миролюбии и стремлении к сотрудничеству, между тем как действительные настроения беспокойства и злобы проявлялись в колкостях и комментариях, произносимых в сторону. Испытывавший встревоженность король Густав старался избегать конфронтаций, подобных тем, что имели место в 1789 году; после вспышки смятения и гнева на дворянство в письме к Армфельту от 14 июля, он спустя полгода перед самым риксдагом упрекал его, говоря, что никогда не простит, если будет вынужден применить к оппозиции насильственные меры. Густав сделал оппозиционно настроенного стокгольмского бургомистра Андерса Валлина тальманом бюргерского сословия, а Руута, прежде удаленного из ближайшего к королю круга доверенных советчиков, — лантмаршалом. Под нажимом короля ведущий бюргерский оппозиционер коммерц-советник Ю. А. Бергс был введен в Секретный комитет. Во всех трех случаях эти меры оказались умными и способствовавшими разрядке напряженности.

Главным вопросом риксдага являлся вопрос о ликвидации государственного долга, размеры которого выросли до необозримых, поскольку государственная долговая контора сочла необходимым выпустить кредитные билеты, которые скоро стали использоваться как платежное средство на общем рынке и упали в цене по сравнению с билетами государственного банка. Этот вопрос был передан в Секретный комитет с восемнадцатью дворянскими и по девять от трех недворянских сословий членами; король Густав сам председательствовал на заседаниях. С его согласия неоплаченный государственный долг был утвержден в размере 8,5 миллионов риксдалеров серебром, и в комитете обсуждалась форма управления и выплаты сословиями этого долга. То были технически сложные вопросы, в которых и роялисты, и оппозиционеры искали приемлемых выходов, которые могли бы рекомендовать сословиям. Работа риксдага в общем и целом определялась Секретным комитетом, и король, как и прежде, отвел себе пассивную выжидательную роль в дискуссии по экономическим вопросам. Его задачей было сделать так, чтобы сословия взяли на себя ответственность за долг, являвшийся результатом русской войны, без того чтобы разгорелись дебаты о королевской политике, которые могли дать оппозиции удобные поводы для нападок.

Речь прежде всего шла о том, чтобы нарисовать риксдагу насколько возможно благоприятную картину проводимой политики, и для этого король приложил большие усилия в речи перед сословиями, открывая риксдаг 27 января. Было воскресенье, и анонимный дневник, ведшийся на риксдаге, не без оснований приписываемый оппозиционно настроенному дворянскому преподавателю из Евле Халленкройтсу, описывает, как Густав на предварившем открытие риксдага богослужении в городской церкви во время исповеди пал на колени в своем королевском облачении и снял с себя корону, чтобы украдкой обратиться к рукописи речи. Эта речь, произнесенная в тронном зале замка Евле, также была сочтена кисло настроенным Халленкройтсом «довольно красивой»; в речи излагалось, что Густав сделал за время своего правления, однако не было ни слова о «свободных искусствах, театре и других приятных вещах». Это должна была быть очень серьезная речь, и самым существенным в ее содержании было заверение, что король не желает облагать народ новыми повинностями. Перед Секретным комитетом король продолжал оглядываться назад, описывал русскую войну, мир и только что заключенный с Россией договор. Густав хотел в возможно большей степени выдать сословиям вексель на государственный долг.

Решение вопросов ликвидационного и о чрезвычайном налоге лишь косвенно являлось для Густава проблемой. И, напротив, формы этих решений сословиями должны были стать проверкой политического климата. В ожидании этого обсуждение в Секретном комитете продвигалось в довольно деловых дебатах. Приглушенная воинственность была, вероятно, связана с тем, что крестьяне, представлявшие сословие, которому приходилось нести несравненно большую тяжесть чрезвычайного налога, не разбирались в смысле рассуждений на высокие экономические темы, а также с тем, что та общественная группа, по которой это тоже било, — образованные недворяне, не были представлены среди сословий. Король Густав пребывал в совершенном спокойствии, которое порой можно объяснить основательным незнанием дела, и считал, что может уехать из Евле и несколько дней отдыхать, проводя время в театральных делах и общении со своим кругом в Стокгольме, прежде всего на масленичном маскараде 21 февраля. Согласно сведениям Шрёдерхейма в его известии о риксдаге в Евле, «несколько человек вместе упрашивали» Густава остаться на риксдаге, но его настроение «разбилось». Он скучал и не скрывал этого от своей свиты.