В Петербурге шведскому королю не доверяли, но прошло время, прежде чем там по-настоящему встревожились. Здесь рассуждали так же, как и везде: без поддержки какого-либо могучего союзника Густав III не сможет открыть военные действия против России — иное было бы чистым безумием. Петербург имел достаточно хорошие связи с дворами, о которых могла идти речь — Францией, Великобританией и Пруссией, — чтобы чувствовать себя уверенно. Даже если не доверяли лояльности Дании, Бернсторфф ведь сделал такие заверения, что не опасались, что в случае войны Дания встанет на другую сторону. И хотя хорошо информированный Разумовский присылал донесения о шведских вооружениях, в Петербурге их поначалу воспринимали спокойно.
Фредрик Нолькен в начале 1788 года обычным образом доносил о дипломатических акциях, проводимых в интересах мира. 1 февраля он писал о бедах в России: голоде, тирании и раздорах между императрицей и великим князем. 22 февраля он сообщил сведения о войсках в Петербурге: в них не ощущалась сколько-нибудь заметная встревоженность. Однако 4 апреля от Разумовского прибыл курьер с известиями о вооружениях флота в Карльскруне, и 18-го министр Остерман, некогда глава русского посольства в Стокгольме, затеял с Нолькеном серьезный разговор. Остерман был уравновешенным и осторожным политиком и прежде проявлял понимание обстоятельств Швеции, но сейчас он затронул тему об опасности войны. Он говорил о шведских вооружениях и тех контрмерах, которые Россия считает себя вынужденной принять. Если действительно состоится война между двумя странами, то Швеция будет рассматриваться как главный неприятель, а турки отойдут на второй план. 1 мая Остерман опять серьезно говорил с Нолькеном, между тем как императрица казалась недовольной. Одновременно Нолькен доносил, что ситуация в России очень тяжелая.
Короля Густава депеши Нолькена раздражали. Он чувствовал себя оскорбленным угрозами Остермана, он, наследник Густавов и король храброго и благородного народа. 5 мая он со специальным курьером отправил Нолькену инструкции и порицал его за хладнокровие: Нолькену следовало сообщать более точные сведения о русских вооруженных силах. С тем же курьером Густав послал находившимся в Гельсингфорсе генералу Поссе и Микаэлю Анкарсвэрду запечатанные приказы о готовности к войне. Согласно заметкам Анкарсвэрда, Густав в апреле повсюду говорил об угрозе со стороны калмыков и татар и явно опасался, что картина этой угрозы поблекнет, если в нее не добавлять красок.
Нолькен, что вполне естественно, был уязвлен упреками. С тем же курьером, майором Мурианом, он отправил в Стокгольм донесение, в котором изложил наиболее точные сведения о морских и сухопутных силах в Кронштадте и Петербурге. В Кронштадте вооружались 20 линейных кораблей и 8 фрегатов, но из них 15 линейных кораблей и 6 фрегатов предназначались для плавания в Средиземное море и борьбы там с турками. В Красном Селе имелся армейский лагерь с максимум двадцатью тысячами человек — точность численности была очень ненадежной. По мнению Нолькена, Россия не была в состоянии вести войну одновременно и с Турцией, и с Швецией, как бы плохо императрица ни думала о короле Густаве; но она, конечно, способна и на опрометчивость. В частном письме к королю, тоже отправленном с Мурианом, Нолькен просил извинений за свое «conduite»[46]; поскольку он пребывал в неизвестности относительно обязательств своего короля, то и не мог сделать многого на своем посту.
Эти безобидные бумаги не усиливали картину угрозы предстоящего русского нападения на Швецию. Но Густав III велел секретарю фон Аспу сделать из донесения выписку, из которой все успокоительные суждения были изъяты. С этим фальсифицированным документом Густав 22 мая выступил в риксроде, зачитал избранные части депеши Нолькена и заявил, что Россия вооружалась еще до того, как Швеция начала вооружать свой флот. Швеция стоит перед лицом угрозы, и он предоставляет совету сказать, как быть. В действительности Густава определенно не интересовали взгляды государственных советников, но он, как и после осеннего визита в Копенгаген, надеялся на податливость старых господ. Ему был нужен их авторитет.
Однако не все оказались легкоуправляемыми. Карл Спарре и Нильс Бьельке предложили запросить русский двор о его намерениях, с тем чтобы получить возможность выйти из конфликтной ситуации. Но остальные шестеро советников проголосовали против этого предложения, полагая, что Швеция должна не теряя времени вооружаться, прежде чем сделать такой запрос. Король Густав, согласившись с этим, заявил, что намерен отдать приказ о всеобщем вооружении. Тогда Спарре и Бьельке отступили, но выразили королю Густаву просьбу избегать враждебных действий со стороны Швеции.
Густав торжествовал. «Сегодня я перешел Рубикон, — писал он сразу после этого Армфельту. — И если говорить всю правду, именно совет побудил меня к этому. Никогда бы не подумал, что старцы могут быть так возбуждены и отважны. При этом обсуждении царило полнейшее единство». Это не было правдой, но склонность к красноречию взяла верх. «Наконец отдан приказ вооружать галеры и привести в движение все вооруженные силы Швеции».
С этого момента война с Россией стала не только неизбежной, но и явной. Согласно окончательному плану, принятому на совещаниях в Хага, она должна была начаться не раньше июля и не прежде, чем будут деньги на ее ведение. Но теперь, когда за такой большой срок приготовления перестали быть тайной, стало невозможным осуществление важнейшего принципа наступательного плана — внезапности. Большая часть русского линейного флота, которая должна была идти в Средиземное море, оставалась на Балтийском, а русское военное руководство имело достаточно времени, чтобы стянуть войска для защиты границы и столицы. А Густав III не имел денег на вооружения. Руут взял взаймы и взял товары в кредит, но кредита короны хватило не надолго. Реакция Толля была резкой, однако его мнение играло все меньшую роль.
Дипломатический корпус по-прежнему лихорадочно размышлял над тем, что за держава снабжает Швецию деньгами на вооружения. По недостатку информации все больше сосредоточивались на Турции, которая, несомненно, выигрывала от того, что шведские вооружения связывали силы России на море и на суше. Особое внимание, проявляемое королем Густавом к Корралю, стало причиной слуха о том, что Испания как заинтересованная средиземноморская держава оказывает Густаву финансовую помощь; Корралю, знавшему, что это не так, едва ли нужно было это опровергать. В донесении от 6 июня он выражал почти полную уверенность в том, что между Швецией и Турцией существует тайный договор и что субсидии должны быть отправлены через Италию, Амстердам или Гамбург. Он правомерно оценивал ситуацию: для Густава единственным действительно сдерживающим фактором была возможность того, что Дания в силу своего старого союзного договора с Россией окажется вынужденной прекратить поддерживать Швецию в случае войны, если Швеция выступит агрессором. Но в одном существенном пункте Корраль неверно оценил датский кабинет. 13 июня он сообщал, что прорусски и антишведски настроенные министры Шакк-Ратлоу и Розенкрантц удалены из кабинета и это, как ожидалось, повлияет на «el Sistema de Dinamarca»[47] в сторону большей готовности стряхнуть с себя русское ярмо. Со стороны нелегко было понять, что эти изменения в составе кабинета были связаны с внутренней политикой Дании и отменой «stavnsbândet»[48].
Госсан фантазировал об английских субсидиях и прусской военной помощи, будучи введен в заблуждение как своим собственным кабинетом в Версале, так и истерическим красноречием короля Густава. Между тем французский кабинет счел, что узнал правду, когда Сталь фон Гольштейн 26 июня передал ему ноту с просьбой о поддержке деньгами перед лицом военной угрозы со стороны России и со ссылкой на версальский союзный договор от 19 июля 1784 года. Незамедлительный, но вежливый отказ пришел 30 июня: Франция предлагает свою дипломатическую поддержку в Петербурге и готова выполнить свои союзнические обязательства, если, вопреки ожиданиям, Швеция подвергнется нападению.