В 1758 году, когда Густаву было 12 лет, он, воодушевленный Шеффером, написал уставы для трех орденских союзов: L’Ordre de l’arc et de carquois, L’Ordre de la Flèche и L’Ordre des Mopses[8]. То была, как можно предположить, игра и шутка, но обстоятельство, что эти письменные упражнения до самой смерти хранились среди его бумаг, показывает, что они значили дня него больше, чем выдумка на один день. Во вступлении к уставу первого ордена — Лука и колчана — торжественно звучит: «Принимая во внимание, что все люди от природы равны, даже если есть такие, кто богаче других, не надлежит забывать о взаимных обязательствах, которые они имеют по отношению друг к другу, и следовательно, богатые должны всеми своими силами помогать тем, кто беден и несчастен. Такова и моя цель, которую преследует учреждение этого ордена. Политика и международное право являются надежнейшей опорой государства, а также все, кто составляет общество, должны действительно обладать этим знанием. Ибо те граждане (ситуайены), которые этого не знают, недостойны носить это имя».
Это маленькое высокопарное признание гражданского идеала приходится на время после того, как Карл Фредрик Шеффер на протяжении двух лет был гувернером Густава. Спустя десять лет оно откликнулось эхом в концовке размышлений 16 октября 1768 года, где Густав говорит о своих бескорыстных намерениях, надлежащих доброму «ситуайену». Таков был идеал просвещенного принца, а как это сочеталось с целями царствующих родителей и дворян из партии шляп, ему еще предстояло узнать.
Между тем автор размышлений уже ровно год находился под сильным впечатлением нового и весьма неортодоксального политического анализа — «L’ordre de la nature»[9] Мерсье де ла Ривьера. Мерсье принадлежал к ведущим политически радикально настроенным писателям-просветителям на протяжении последних двух десятилетий перед французской революцией; раннее появление его труда в числе книг, читавшихся в шведской королевской семье, может быть, судя по всему, объяснено тем, что он лично общался с Карлом Фредриком Шеффером. Последний сам привез с собой эту книгу в Экульсунд, потом Лувиса Ульрика ее прочла и проявила к ней интерес, и Шеффер с Густавом читали ее вместе. Книга была переведена на шведский язык и уже в декабре 1767 года считалась политически опасной. «Она чрезвычайно интересна и выдвигает новые и богатые идеи, которые доныне ускользали от внимания даже самых просвещенных политиков, — писал Густав Лувисе Ульрике 3 октября 1767 года. — Она наверняка произведет во всех умах революцию, которая, можно надеяться, распространится и на Швецию». Тремя днями позднее он писал матери о книге Мерсье: «Она наполняет мою голову столь многими размышлениями и столь часто ошеломляет содержащимися в ней новыми идеями, что я уже почти не мечтаю ни о чем ином, как об основополагающих принципах общественного устройства. Это такая книга, которая еще позволяет мне надеяться, что однажды мы сможем избавиться от никчемности в которой теперь пребываем, ибо может статься, что книга станет причиной великой революции в умах». Новым у Мерсье было то, что он основывал весь общественный порядок на частной собственности и защите имущества. Наилучшей политической гарантией владельческих интересов была, по Мерсье, сильная и просвещенная наследственная королевская власть. Ее администрация должна осуществлять все политические функции, кроме одной-единственной: кроме налогообложения, кое должно независимо осуществляться теми людьми, которым надлежит предоставлять свои доходы и имущество для общественных надобностей. Можно сказать, что Мерсье чрезвычайно последовательно сформулировал основные положения буржуазной революции по соглашению с королевской властью. В 1760-х годах это было видение для будущего, но спустя двадцать лет можно будет обнаружить черты теории Мерсье в политических установках Густава III.
Между тем в 1768 году он зависел от мнения родителей и лидеров партии шляп. Мыслям о сильном королевстве приходилось медленно пробираться узким фарватером, и пока перевороты в общественном устройстве были связаны с идеологическим общим достоянием врага, их по возможности следовало избегать.
В сложившейся ситуации Густав не рассчитывал на активное содействие родителей. Адольф Фредрик в будущей политике должен действовать наступательно, поскольку он был королем, но, кажется, никто не рассчитывал на какую-либо личную инициативу с его стороны. Лувиса Ульрика представляла собой проблему. В письмах Густава к Софии Альбертине виден, конечно же, его взгляд на королевскую семью как на замкнутое единство, и в этом его приверженность семье находится вне всякого сомнения. В октябре 1768 года он действовал, исходя из этой лояльности, но предпосылкой его действий было то, что он брал на себя политическое руководство. Это было то, чего не смогла исполнить мать. Сказанное, естественно, не означает, что Лувиса Ульрика уже утратила значение для своего старшего сына и влияние на него после того как посвятила ему столько внимания. Напротив, мать по-прежнему имела основополагающее значение как для культурной ориентации и занятий Густава, так и для его честолюбия. Но в 1768 году он уже перерастал ее. Это был не только естественный процесс взросления и высвобождения из-под ее дисциплинарной власти над семьей — это было связано также с тем, что он оказался под влиянием другой женщины. С 1766 года он был женатым человеком, но не бездеятельная и замкнутая София Магдалена владела его мыслями.
Три последних месяца были, возможно, самыми счастливыми в его жизни, писал он 16 октября. Это были июль, август и сентябрь; тогда, судя по всему, была кульминация единственного в его жизни и пылкого любовного приключения с баронессой Шарлоттой Дю Риез, урожденной Де Геер. Значение этой истории преуменьшено Оскаром Левертином и Бетом Хеннингсом в их биографиях Густава, полагавших, что предмет его страсти не был достоин Густава, а посему не мог пробудить в нем серьезного чувства. На это можно возразить, что Густав III не имел никакой возможности узнать взгляды Оскара Левертина и Бета Хеннингса на сей счет; единственное свидетельство, которое может быть принято во внимание, исходит от него самого. И в этом свидетельстве нельзя ошибиться.
«Прости мне это слово — maîtresse (любовница), которое у меня вырвалось, — писал Густав Шарлотте Дю Риез весной 1768 года в недатированном письме. — Да, вы моя госпожа, вы госпожа моего сердца и моей воли, вся моя жизнь. О, вы самая чарующая из женщин, вы не можете видеть моего отчаяния и моей досады на то, что не могу найти вас в тот момент, когда восстановление моего здоровья, устранение лишних глаз и легкая и удобная возможность встретиться дали бы мне самые обещающие надежды испытать наслаждение в ваших объятиях. Ведь вы первая и единственная женщина, которая мне полюбилась и которую моя жена столь сильно осуждает». Он намеревался переодетым приехать из Экульсудда в замок ее отца Леуфстад и быть узнанным только одной Шарлоттой, но он был рабом своего положения и должен был ждать, пока случай или прихоть ее мужа приведут ее в Стокгольм. «Ах, отчего должно быть так, что вы и я связаны с людьми, чей нрав столь сильно отличается от нашего, отчего не дозволено обменяться, ведь тогда, по крайней мере, было бы двое счастливых вместо четверых несчастных, какие мы теперь. Ах, с каким восторгом я забыл бы печали в ваших объятиях…»
А она? «Мой любимый и прекрасный принц, вы подарили мне вашим чарующим письмом ваше обаяние и сверхъестественное наслаждение, — отвечает его сверстница Шарлотта. — Бог мой, был ли когда-либо принц более любимый и обожаемый своей возлюбленной, чем вы мною!» Она хочет преклониться перед ним у его коленей и заливаться слезами радости. «Ах, если бы я могла говорить с вами, обнимать вас, даже целовать следы ваших ног — мой любимый и нежный любовник и повелитель, простите, мой принц, вашей печальной и верной возлюбленной эти, возможно, слишком нежные выражения, но я не в силах сдержать чувств своего сердца». Он рожден только затем, чтобы делать людей счастливыми и прежде всех других Шарлотту, ту, которая владеет его большим сердцем. «A mon Dieu, quel trésor je possède!»[10]. Но она связана со своим мужем, «un objet» — вещью, и есть жестокая повинность не мочь отказать ему в его супружеских правах, ему, который так мало достоин делить что-либо с ее принцем. Она хотела бы сделаться невидимкой, пробраться в кабинет Густава, обнять его колени, целовать его и умереть для всего остального мира.