Но во французском кабинете были довольны: союзная Швеция изменила режим и вышла из русско-английской зависимости. Весной Кройтц был преисполнен воодушевлением — Шуазель был поражен отвагой и гениальностью, с которыми была осуществлена «революция». Густав обрел бессмертную славу, и Людовик XV считая его героем. Ореол благородства возник вокруг юной головы Густава: он открыто вошел во внутриполитическую игру в Швеции и затем подвергался немалому риску, не имея в стране сколько-нибудь прочной поддержки, и в Париже ему приписали роль героя, играть которую он не имел возможности. И когда весной 1769 года сословия собрались на заседания в Норчёпинге, развитие событий находилось вне его контроля.

Он все еще был не только принцем без конституционных прав, но также и сыном своих родителей. Он ликовал, видя Адольфа Фредрика «великим человеком», когда тот подобно статуе исполнял свою королевскую роль в дни декабрьского кризиса. 3 февраля 1769 года Густав писал Карлу Фредрику Шефферу, что королева желает его присутствия в Стокгольме, «и без политических поводов, как Вы знаете, она для меня неизменно очень дорога». Крепкая связь с бывшим главным членом семьи по-прежнему сохранялась.

Сословия собрались в Норчёпинге, и шляпы сначала имели перевес. Но обычно неясное, запутанное, злобное и боязливое поведение прежних риксдагов «эры свобод» повторилось и здесь. Все было настолько далеко от героической драматургии кронпринца Густава, насколько это можно себе представить, а сам он не имел никакой возможности повлиять на развитие событий. Важные и мелкие вопросы вперемешку обсуждались четырьмя сословиями на фоне безграничных интриг и гама. Королевская семья все больше и больше отходила на задний план, и взамен этого Ферсен, вновь избранный лантмаршалом дворянства, руководил развитием событий, добиваясь восстановления правительственной власти шляп и умаления роли колпаков. В мае 1769 года партийная борьба разрешилась отстранением государственных советников-колпаков и заменой их на представителей партии шляп. Некоторые из последних были людьми двора, например Ульрик Шеффер, Стоккенстрём, Синклер и Бьельке, другие — людьми партии. Они были выбраны для сотрудничества с королевской семьей, а не затем, чтобы ей подчиняться. Карл Фредрик Шеффер, стратег политики двора, категорически отказался войти в число советников.

У шляп становилось все меньше возможностей для маневра, поскольку полковник Карл Фредрик Пеклин открыто примкнул к колпакам и выступил в качестве лидера оппозиции. Его репутация в глазах поддерживающих колпаков держав — России, Великобритании и Дании — была такова, что колпаки получили явный перевес над руководством шляп в состязании по подкупу. Позиция недворянских сословий становилась все ненадежнее. Когда дело дошло до вопроса об изменении конституции, пришлось считаться с Пеклином как с убежденным и безоговорочным противником любого расширения полномочий короля. Действия Ферсена становились все осторожнее. Он достиг своей истинной цели — шляпы завладели советом. Он вовсе не хотел допустить Адольфа Фредрика и прежде всего Лувису Ульрику к возможности добиться большего влияния. Стихией Ферсена было партийное лидерство.

Так первоначальная конституционная программа была низведена до «акта безопасности», который в очень общем виде должен был гарантировать защиту прав от произвольных решений сословий посредством отделения судебной власти и судопроизводства от законодательных полномочий сословий. Но и это не удавалось провести в жизнь: Пеклин пошел в бурную контратаку, пугая нерешительных депутатов риксдага тем, что возможности сословий защищать простой народ от несправедливости вот-вот будут утрачены. В начале ноября акт безопасности был спущен в сословия.

«Что же теперь сказать обо всей нашей работе на этом большом заседании? — писал в своем дневнике последовательный сторонник двора Даниэль Тилас, когда акт безопасности был оформлен. — Ничего иного, как то, что она подобна работе финна, который прошлым летом возвел каменный дом рядом с мостом Норребру и когда начал крыть крышу или должен был поднять наверх стропила, дом дал сквозную трещину шириной более четверти локтя, и финну пришлось все спускать вниз». Тилас охотно доверился бы акту безопасности, «но я считаю его ничем иным, как актом безопасности для партии, чтобы противная партия не смогла застать ее врасплох». Без восстановления должного баланса между королевской властью и советом нет вообще никакой безопасности и, следовательно, никакой уверенности для нации в том, что свобода будет укреплена и сохранена, полагал Тилас. После того как Рыцарский дом 15 ноября проголосовал против акта безопасности, Тилас записал: «Великолепный удар по этой сваренной на воде каше. Тот, кто не видит, что за этим стоит великий обман части самой партии шляп и, в сущности, ее главарей, тот не чувствует измены. Ибо несмотря на то, что колпакам помогал Пеклин, который в передней Рыцарского дома покупал голоса по 200 плотов за штуку, они все же не победили бы, если бы большая часть самих влиятельных шляп не сплутовала. Определенно известно, что многие разумные колпаки голосовали «за»».

Разочарование кронпринца Густава было, естественно, неслыханно горьким.

В начале сессии риксдага он был настроен оптимистически. «Tout va bien»[14], — писал он 17 апреля из Норчёпинга Шефферу, — и Норчёпинг не так страшен, как мне его малевали». Граф Вактмейстер только что вернулся из Франции и рассказывал, как воодушевлены были французы демаршем шведского короля. 2 июня победные чувства были уже остужены; Густав писал Шефферу из Окерё, что он очень недоволен тем, как обсуждался важный вопрос об отправке в отставку совета и признании правоты короля: «Обсуждали самое большое преступление, которое могли совершить члены совета, так, как будто это была политическая ошибка (faute de sistème) или неверный подсчет финансов, и такое впечатление, что дозволение совершать государственную измену — простой партийный вопрос для той партии, которая вознамерилась изгнать представителей противоборствующей партии из государственного совета, дабы занять их места». В результате торжественный акт признания правоты короля и изъявления благодарности сословий к нему был воспринят как партийная акция, коль скоро никто из колпаков не поддержал приветствия королю. Густав ясно осознавал, что стало труднее провести решение об изменении конституции. Между тем 6 июля во время своего летнего пребывания в Экульсунде он высказывал более обнадеживающие мысли. «Наши большие дела, мой дорогой граф, завершены согласно желанию всех благонамеренных людей», — писал он Шефферу. Ферсен, естественно, был весьма недоволен всем происшедшим и желал ускорить решение вопроса — вероятно, о конституции. 29 августа Густаву стало ясно, что сторонники Ферсена имели перевес над приверженцами двора среди шляп. 24 октября он писал Лувисе Ульрике, что Карл Фредрик Шеффер угрожал одному из влиятельнейших лидеров партии шляп Карлу Спарре немилостью и Франции, и шведского двора, если тот станет действовать в том же духе, как прежде. Это заставило Спарре побледнеть и поклясться, что он сделает все от него зависящее. В приписке к этому письму Густав между тем сообщил, что Синклер, доверенное лицо Лувисы Ульрики в совете, уверял его, что акт безопасности должен дать королевской власти контроль над судопроизводством и экономикой, а с ним и все, к чему можно стремиться.

Однако 10 ноября Густав был так встревожен, что в письме к Шефферу задавался вопросом, не отправить ли во Францию курьера с просьбой о помощи, и одновременно сомневался в том, что она будет получена: «Дела запутаны более, чем когда-либо».

17 ноября акт безопасности был провален, и Густав написал из Экульсунда взволнованное и очень личное письмо Шефферу. «Со вчерашнего дня уйдя в свое одиночество, чтобы утешиться в покое провинции после катастрофы, постигшей нас в среду, я пишу Вам с горечью в сердце эти строки, мой дорогой граф. Причина моей боли — не неудача с решением вопроса о конституции, который после того как он стал тем, чем стал, ни к чему бы нам не послужил; но мне больно видеть мою нацию до такой степени испорченной, что она позволяет отдать свое счастье на волю ненадежных законов и склонности к препирательствам; мне больно, что для спасения ее от равного их взаимодействия и от владычества ее соседей нет иного средства, как вернуться к деспотизму — тем более горькому лекарству, которое в любом другом случае можно было бы счесть самым жестоким из всех выходов. Вы лучше меня знаете, какого труда мне стоило год тому назад одним ударом покончить со всем беспорядком, но тогда я еще слишком высоко оценивал нацию, приписывая ей чувства, которые отличают лишь некоторых из ее представителей. Я полагал, что наученная суровым опытом, тогда полученным, она скоро поправится и с еще большим усердием примется искать источник зла, с самыми тяжкими проявлениями которого познакомилась. Доверие, которое она давно уже потеряла к своему королю, но вновь обрела благодаря самому великодушному из деяний, еще вселяло в меня надежды, тем более что история показала, что Швеция в старину была признательна своим суверенам. Вы знаете сами, что когда сочинение конституции производилось столь несовершенным образом, как оно производилось, я винил в этом руководителей, страх или амбиции которых могли продиктовать плохие или недостаточные законы. И я заблуждался, веря, что желание дворянства голосовать «за» делало их такими или что если оно одобрило [акт безопасности] по политическим соображениям, это было сделано для того, чтобы внести дополнительные статьи, которые, как предполагали, будут более полезными. Но развитие событий переубедило меня, и дело в фальшивой ли игре руководителей (во что я не могу поверить), или в общей продажности, но сегодня мы дальше от нашего спасения, чем были год тому назад». Поражение Ферсена было настолько тяжелым, каким только могло быть, полагал Густав, который питал больше доверия к людям из своего окружения. Было бы лучше всего как можно скорее закрыть сессию риксдага и привести государство в состояние готовности к обороне.