В Кристианстаде Густав встретился с принцем Карлом, возвращавшимся в Стокгольм, и отправил с ним письмо. Теперь исходившая от Густава корреспонденция стала сухой и ограничивалась изложением фактов. Но с выходом на датский берег снова полилась нежность к матери. Он находился в чужой, экзотической стране, и его неуверенность усиливало осознание странных отношений с двором единовластного и душевнобольного Кристиана VII, который Густаву предстояло посетить. «Мы по всему ощущаем большую учтивость, а также необычность двора», — писал он 21 ноября, на другой день после приезда.
Это было подробнее изложено 25 ноября в пространном письме, которое начинается заявлением, что все новое, пережитое Густавом в путешествии, может удовлетворить любопытство, но не сердце, и это означало, что в глубине души он не испытывал интереса к новому, между тем как ему было интересно все, что касалось отечества и особенно собственной семьи. Густав писал, зная, что Лувиса Ульрика недолюбливала Данию и особенно невестку-датчанку Софию Магдалену.
Густав дал также красочное и злое описание датской королевской семьи. Если бы Жан Эрик Рен присутствовал здесь, он нарисовал бы бесконечную серию карикатур, пишет Густав. Самое странное из всего — король Кристиан: он обладает красивой фигурой, но так мал и хрупок, что его можно принять за тринадцатилетнего ребенка или за девочку, переодетую в мужской костюм. Он не производил впечатления царствующей особы, так как не носил орденов. Он был очень похож на свою сестру Софию Магдалену и говорил точно как она, слегка многовато. Он кажется стеснительным и когда что-то говорит, то повторяет сказанное, точь-в-точь как она, и кажется, он боится, что говорит не то и не так. У него необычная манера держаться — выглядит так, словно ноги под ним подпрыгивают. Королева Каролина Матильда — противоположность ему, она сильная, крепкая, дерзкая, с очень свободными манерами, говорит живо и остроумно, но тоже очень быстро. Она выглядит не хорошо и не плохо, среднего роста, но крепкая и не толстая, всегда одета как амазонка и в сапогах. Ее фаворит господин Струензе, — пошлейший и одновременно наглейший тип. За столом он всегда сидит напротив нее и дерзко, неприлично пожирает ее глазами. Если бы у нас, продолжает Густав, мужчина вел себя так по отношению к женщине, ее бы при всей распущенности наших нравов пристыдили. Но еще более примечательно то, что Струензе стал властителем и управляет самим королем. Это вызывает чрезвычайно большое и возрастающее недовольство, и если бы в датской нации было столько же энергии, сколько скверного характера, дело могло бы зайти далеко. Однако все были весьма любезны и предупредительны, лишь король производил впечатление более безразличного, но это, вероятно, из-за стеснительности, а не из невежливости, поскольку позднее он стал более душевным.
Этим оскорбительным описанием королевской семьи была отдана дань сыновней лояльности, и следующее письмо, написанное спустя пять дней, выражает совсем иные чувства по отношению к Дании. «Я имел совершенно ложное представление об этой стране; она поистине великолепна, а те, кто стоит во главе дел страны, имеют дома и свиты, достойные своего положения». Прежде всего роскошен стол со свежими арбузами, персиками, ананасами и гроздьями винограда в корзинах. Дворцы графов Мольтке и Ревентлова великолепны величиной и обстановкой, особенно дворец Мольтке. Этот человек очень понравился Густаву тем, что покровительствовал искусству и наукам, а также тем, что с глубоким волнением чтил память Фредрика V. Хорошо и садовое искусство, особенно Фреденборгский сад. Замок Фредриксборг был очень стар, но велик и прекрасен для своего времени, хотя пострадал от грабежей Карла X Густава. Правда, обоих принцев раздражал чад от железных каминов в их комнатах, «un meuble abominable»[17], и у Фредрика Адольфа так разболелась голова, что он не смог писать.
Это письмо не было милостиво воспринято Лувисой Ульрикой. Густав явно поражался всему виденному; что же будет, когда он в Германии сравнит хотя бы мельчайший двор с шведским? «Представьте только себе, что мы самые роскошные нищие в Европе и что любой маленький граф в империи обладает более красивой обстановкой, более красивыми столовыми приборами и свитой, которая делает ему честь». В Швеции почти все становится лишь хуже, и имеющееся малое богатство принадлежит священникам и крестьянам, между тем как дворянство разорено и богато только детьми. Подразумевалось: в Дании нет ничего, что следовало бы ценить. Предубеждения королевы не поколебались в результате наблюдений и сообщений Густава о действительном положении дел.
Густав, со своей стороны, извещал из Нюберга о воодушевляющей беседе, которую он имел с датским министром графом Рантцау, он и люди из окружения Струензе готовят разрыв с Россией и намерены примкнуть к Франции, что должно означать большую пользу для Швеции. Из Гамбурга Густав рождественским вечером успокоительно писал матери, что не был ослеплен роскошью графа Мольтке, но хотел объяснить, что Дания не настолько плоха, как ее себе представляют, и настаивал на том, что Мольтке и Рантцау обладают хорошим вкусом. Сыновняя покорность не была безграничной.
В Новый год кареты принцев вкатились в Брауншвейг, где восторги были уместны, поскольку великая герцогиня Филиппина Шарлотта была сестрой Лувисы Ульрики. Густав также написал исполненное бурных чувств письмо обо всех членах великогерцогской семьи и их выдающихся качествах, не забыв упомянуть и о разительном сходстве тетки с матерью. Он воспользовался случаем, чтобы сказать несколько отрицательных слов о своем браке и о Софии Магдалене, но больше никак не комментировал окружение.
В Брауншвейге путешественники получили первые путаные известия о том, что герцог де Шуазель впал в немилость и отставлен с поста министра. 19 января Густав написал из Франкфурта, где получил подтверждение этой новости, письмо, отмеченное печатью дурного расположения духа и уныния. Не будь с ним Шеффера, Густав продолжил бы путь в Англию вместо Парижа, где, вероятно, царила совершенная сумятица. Поскольку Густав не получил от короля никаких приказов об изменении маршрута путешествия, ему все же надо было продолжить путь в Париж через Мец, но без спешки, ведь с падением Шуазеля обстоятельства путешествия совершенно изменились. Сомнений Густава не могло развеять присланное Кройтцем ободряющее и утешающее письмо.
4 февраля путешественники достигли Парижа, и 6-го Лувисе Ульрике был отправлен отчет о первых впечатлениях уставшего, но честолюбивого кронпринца. Письмо выдержано в оптимистическом тоне, в отличие от отправленного из Франкфурта: «Надежда еще не потеряна; осмеливаюсь даже сказать, что все может пойти хорошо. Дно лужи не так черно и оно заимствует немножко красок у страны, где все окрашено в розовый цвет». Шеффер тут же очутился среди своих старых знакомых и определенно нашел их нисколько не постаревшими за прошедшие 18 лет. Густав пока не составил себе никакого мнения относительно короля Людовика, которому он должен был впервые нанести визит и с которым должен был встретиться в субботу 9 февраля. Между тем он побывал в опере, «в маленькой ложе», и в Комеди Франсез, где видел знаменитого актера Превиля, превзошедшего ожидания Густава. Людовик XV предоставил в Версале Густаву такую же свиту, какую имел король Станислав Лещинский, и это было самым лестным, что только можно было себе представить.
Все это было весьма уместным, учитывая адресат письма, — хотя сведения о том, что Густав встретился в дружеской обстановке с бывшим министром в Стокгольме месье де Бретёлем, не отвечали желаниям Лувисы Ульрики, но Густав этого, пожалуй, мог и не знать. Доклад, однако, был поразительно формальным, если его сравнить с тем письмом, которое назавтра в поздний час он написал сестре Софии Альбертине. В нем он раскрывает свои чувства в ответ на письмо, полученное от сестры, в котором она писала о том, как ей недостает Густава, и о своей тоске, испытанной, когда она увидела его коня Баярда. «Наконец-то, дорогая сестра, я приехал в сей вожделенный Париж, которым так грезят у нас дома, — вы видите, что в этом мире все возможно, коль скоро я наконец здесь; не более, чем год тому назад, я сказал вам, что поеду сюда, а вы надо мной смеялись». Но несмотря на все ожидания удовольствий, к ним примешивалось сильное чувство горечи из-за грусти, вызываемой тем, что он столь надолго уехал от всех, кого любил, особенно от отечества и так любимой им семьи. Тоска по нему его дорогой сестры глубоко взволновала его, и он уверял, что питает к ней те же чувства: «Я в том Париже, где люди весьма сдержанны и аккуратны в вопросе о таком чувстве, и это ясно ощущается». Шеффер, со своей стороны, вновь обрел своих старых друзей, которые столь радостно встретились с ним спустя 18 лет, как будто он уехал только вчера. Густав писал это, вернувшись из итальянского театра, где давали новую и прелестную комическую оперу «L’amitié à l’Epreuve»[18] с замечательными актерами. В первом акте была ария, которую он хотел бы, чтобы услышала София Альбертина; и музыка, и певица мадемуазель Ларнетт приводили в восторг — «Представляю себе ту радость, которую вы испытали бы, слушая это. До свидания, моя дорогая сестра, нежно обнимаю вас».