Однако и в маленьком семейном кругу была роль, которой предстояло становиться все более и более запутанной.
Отец семейства, Адольф Фредрик, был королем, а следовательно, его величеством. Сын охотно видел бы его таким, но был вынужден испытывать сильные сомнения. «Жители Свей, привыкшие видеть на своем троне великих и добродетельных королей, изменили это обыкновение в одном еще более дорогом и достойном для них. Они собираются у могил своих королей, в одном месте, вспоминая все благодеяния, всю нежность, которыми они пользовались в его правление. Вот уже в седьмой раз собравшиеся в залах Свей сословия государства следуют к могилам своих правителей; могилам, которые уже заключают в себе столь великих и почитаемых королей, но которые ныне принимают в свое лоно кротчайшего и благочестивейшего из всех государей. Кто не распознает за этими словами короля Адольфа Фредрика?» Эти слова стоят в начале «анкетных данных», которые Густав произнес 30 июля 1771 года при погребении отца в церкви Риддархольмсчюркан. Не может быть никакого сомнения в том, что Густав в данном случае отказал Адольфу Фредрику во всяком королевском величии, сосредоточившись на некоролевских качествах — кротости и благочестии. Лувиса Ульрика пришла в бешенство от дерзкого оттенка этой надгробной речи, некоторым образом свидетельствовавшей о том, что она потерпела неудачу в воспитании и мужа, и сына.
Но снисходительная оценка достоинств Адольфа Фредрика как короля вовсе не говорит о взаимоотношениях между отцом и сыном. Не приходится сомневаться в том, что слова о кротости и доброте Адольфа Фредрика были и искренними, и выстраданными. Переписка отца с Густавом содержит немного писем, и среди них, прежде всего, нет писем с излияниями. Адольф Фредрик не был большим любителем писать письма; его частные послания к сыну Густаву — образец лапидарных любезностей. Но можно заметить, что он писал, когда сын в этом нуждался. Время до и после свадьбы с Софией Магдаленой в 1766 году — тот период, когда краткие письма часто следуют одно за другим. И однажды, при отъезде Густава в Бергслаген и на рудник Фалу в сентябре 1768 года, прорывается чувство заботы и тревоги. Отец посылает врача, который должен сопровождать кронпринца, и просит сына держаться за ландсхёвдинга Тиласа, хозяина дома, чтобы чего-нибудь не случилось. О чем здесь речь — не совсем понятно, осталось лишь прорвавшееся теплое отцовское чувство. Вероятно, общению препятствовало то, что Адольф Фредрик не мог писать на своем родном — немецком — языке: Густав ему никогда не учился, хотя его родители оба были немцами.
В письмах Густава к отцу присутствует нота непринужденной искренности. Когда весть о внезапной кончине отца достигла его в Париже, он был явно взволнован и потрясен. Возможно, больше всего об этом говорят слова в рождественском письме, которое Густав отправил своей сестре Софии Альбертине, когда она вместе с матерью в 1771 году находилась в Берлине. Густав послал ей «bague de promesses»[1] Адольфа Фредрика, чтобы она передала матери на память о праздновании отцом Рождества с просьбой унаследовать его потом самому, если он будет иметь несчастье ее пережить. Он пишет «папа», но «маман» в этом написанном по-французски письме. Маленькая разница говорит, однако, о многом.
Ведь его отношение к матери всегда было напряженным и никогда — естественным. Это явствует из длинного ряда писем, в которых мать и сын обменивались теми или иными размышлениями в выражениях, производящих впечатление, что письма предназначались к опубликованию для почтительных потомков. Лувиса Ульрика наставляет, а Густав отчитывается о своих занятиях и мыслях, подчеркивая свое совершенствование посредством штудий и приобретения навыков. В этих письмах он всегда стоит в одиночестве перед критиком, который выше него, даже когда мать и сын заверяют друг друга в своей любви. После восшествия Густава на трон корреспонденция изменяется, становится более прохладной и формальной. Но до этого однажды прорывается неприкрытый бунт в недатированном письме, вероятно, 1765–1767 годов. Лувиса Ульрика обязала Густава ежедневно писать к ней по письму на французском языке, дабы совершенствовать свой французский стиль. После упреков и трех неудачных попыток Густав, разорвав листы, сдался, написал об этом и по-шведски провозгласил, подчеркнув: «Хочу повиноваться приказам, но не быть подхалимом». А между тем именно таковым он и был в переписке с матерью. Эта переписка превосходно освещает все, помимо истинных чувств и обстоятельств Густава. Он просто-напросто боялся матери, которая применяла к своим детям телесные наказания, когда была в дурном расположении духа, а не тогда, когда они плохо себя вели.
По мере того как дети королевской четы подрастали, отношение матери к каждому из них становилось особым. К Густаву она была настроена критически, но в основном ценила его. К Карлу, который рано вырвался из зависимости от матери и сблизился с другими женщинами, она относилась исключительно критически и неодобрительно. Карл, который обладал способностями, но был ленив и зловреден, напротив, сблизился со старшим братом, и для Густава союзные отношения с ним стали самой надежной связью в семье. Третий сын, Фредрик Адольф, стал любимчиком матери — красивый, глупый и упрямый, легко управляемый сильной женщиной, но очень утомительный для старших братьев. Он и маленькая сестра София Альбертина пройдут через годы на помочах за матерью и в значительной степени усвоят прусскую дисциплину, которой Лувиса Ульрика старалась подчинить жизнь и занятия семьи.
Густав и Карл были наперсниками друг друга в любовных делах, в придворных сплетнях, в тайных условных словах, например, «Дагуберт» о царствующем отце. Типично письмо Густава к Карлу из Экульсунда от 30 августа 1768 года. Новостей нет, все спокойно и счастливо, но Густав хочет лишь послать «un petit mot d’amitié»[2] и просит Карла не забывать его. Настроение в Стокгольме (в королевской семье), похоже, скверное, «боюсь, что это немножко моя вина, да что поделаешь? Я не мог бы дольше оставаться там». Если у Карла есть готовые к отправке письма для Густава, то доставитель этого письма надежен. 7 октября Густав отправил Карлу бурные поздравления с днем рождения; для него Карл был не просто братом, но и «tendre ami»[3]. Длинное и драматическое письмо от 4 июня 1770 года содержит описание испуга, овладевшего Густавом, когда он неожиданно получил уведомление от президента Кансли-коллегии Экеблада о кончине датской вдовствующей королевы. Карл находился тогда в заграничном путешествии, в частности, в Париже и должен был еще поправлять свое слабое здоровье в Аахене, и Густав тревожился за брата. Раскрыв письмо с траурным посланием и начав читать: «Я должен сообщить Вашему Королевскому Высочеству печальную новость о кончине…», он, окаменев, остановился и думал, что упадет в обморок. Фрекен Русен, сидевшая напротив Густава и увидевшая, как он побледнел, тоже решила, что речь идет о Карле, и испустила крик. Только что вошедшая в комнату София Альбертина «подумала, что им стало дурно», но Густав тем временем оправился достаточно, чтобы продолжить чтение, «и я уверяю, что никогда смерть не доставляла мне столько радости», ибо развеялся его ужас от того, что послание касается Карла. Письмо продолжается патетической просьбой к Карлу о том, чтобы он из своих путешествий присылал известия относительно своего здоровья, едва завидит какую-нибудь почтовую контору. В заключение Густав описывает сам себя как «брата, который любит Вас сверх всяких слов и чье воображение разыгрывается и оно столь же живо, как некогда воображение королевы». Спустя две недели Густав написал из Лука, который, «как и в прежние времена, ужасен и пустынен-, и в частности советовал Карлу не искать в Париже светского общества, которое не сможет его повеселить: «Для новичка-чужестранца оно должно быть тем же, что наши ужины, на которые выряжаются, каждый делает реверанс и долго раскланивается, все стоят вдоль стен и скучают». Возможно, в этом совете бывалому брату есть доля философии лисы, не доставшей виноград, но доверительность в тоне общения братьев несомненна.