Во время посещения Копенгагена Густав познакомился со значительным и ярким сотрудником этого корпуса сэром Хью Эллиотом, британским министром при датском дворе. В этом случае тактика Густава была той же, какую он применял в Стокгольме по отношению к Госсану и Корралю: в конце приема, устроенного им в его квартире в Кристиансборге, Густав, отведя Эллиота в сторонку, на протяжении получаса осыпал его знаками мнимой доверительности. Согласно донесениям Эллиота домой, Густав начал с выражения своей высокой оценки «общественных и личных добродетелей нашего милостивого короля» — это о душевнобольном Георге III. Затем Густав попытался убедить собеседника в том, что он, конечно же, находится в прочном альянсе с Францией, однако вместе с тем никогда не был врагом Англии. «Он столь же изысканно, сколь и остроумно, провел различие в поведении обеих этих соперничающих держав по отношению к их союзникам и заключил замечанием, что если интересы третьей нации будут колебаться между Великобританией и Францией, то личные склонности ее короля и политическое доверие к нации будут достаточными, мотивами для принятия решения в пользу первой». На следующий вечер на придворном балу Густав в разговоре с Эллиотом снова вернулся к этой теме и еще больше углубился в объяснение своих мотивов, в силу которых он стремится обезопасить себя от России путем заключения союза между Швецией и Данией. «Он был рад возможности добавить, что в этот день представил на рассмотрение датских министров свой план альянса с Данией, но не очень надеется на то, что для обеспечения независимости Балтики будут предприняты какие-либо эффективные шаги, если его усилия в этом направлении не поддержит Великобритания». Здесь Эллиот вставил, что, согласно бытующему в Европе мнению, Швеция так прочно связана с Францией, что шведский король, как считают и в Дании, и в Англии, не может войти в политическую конфедерацию, в которой французский король не имел бы самого большого влияния. «Король не без горечи распространялся далее о том, как Франция совсем бросала своих союзников на произвол судьбы, и подчеркнуто веско говорил, что существуют большие причины для надежд удержать честолюбие России в приемлемых границах посредством очень вёсомого влияния со стороны тех держав, которые считаются друзьями и союзниками этой империи, чем посредством слабых попыток и непоследовательных усилий Франции; Швеция станет первой их жертвой, если не будет поддержана большей помощью, большим доверием и более здравой политикой, чем этого можно ожидать при теперешнем состоянии финансов, способности к ершовым мерам и правлении Франции». Густав закончил словами, что назавтра он пришлет фон Аспа для дальнейших разъяснений. Но еще в тот же вечер д’Альбедюлль сообщил Эллиоту, что Густав заявил Версалю, будто Франция не выполнила своих союзнических обязательств. Фон Асп в свою очередь заявил, что король Густав действительно испытывает очень большое желание узнать позицию британского двора по отношению либо к сепаратному альянсу с Швецией, либо к комбинации Англия-Швеция-Дания, дабы гарантировать неприкосновенность владений каждой из этих стран. Фон Асп подчеркнул, что дело это очень деликатное, и сказал, что король Густав доверяет лондонскому двору. Перед отъездом Густава к Эллиоту пришел фон Асп и сказал, что король желает, чтобы в Стокгольм было отправлено под видом путешественника британское доверенное лицо, человек, с которым можно было бы говорить свободнее, чем с аккредитованным министром.
Теперь Эллиоту действительно было над чем подумать, об этом в частности говорит то обстоятельство, что он медлил неделю, до 10 ноября, с донесением в Вестминстер об этой беседе. Тогда он также изучал датскую реакцию на сближение с Густавом и в тот же день доложил об этом в другой депеше. Бернсторфф сначала притворился, что не придал значения предложению Густава, и сказал, что цели короля постичь невозможно, поскольку он что ни день приходит с чем-то новым. Затем Бернсторфф заверил русского министра барона Крюденера и Эллиота в том, что приезд шведского короля не повлечет за собой никаких изменений в системе датского двора. Но на последней конференции в четверг 8 ноября граф Бернсторфф говорил нечто совсем иное. «Он сказал, что считает завершившийся визит счастливым поворотным пунктом в истории двух стран, что все облака развёялись и что на его время мир на Севере обеспечен». Когда Эллиот высказался, что следовало бы проинформировать и другие державы, заинтересованные в мире на Севере, Бернсторфф ответил, что стороны связаны секретностью, но заверил, что принят принцип действия, общий для обеих стран, в соответствии с их обоюдными политическими интересами и на благо подданных каждой страны. Бернсторфф осознавал, что король Густав пытался отдалить Данию от России, но нашел это неосуществимым и согласился со схемой самого Бернсторффа, предусматривавшей объединение для общего поведения двух дворов без принуждения какого-либо из них к отказу от существующих альянсов с какой-либо третьей державой. Эллиот счел сообщения Бернсторффа неудовлетворительными и заподозрил его скорее в попытке втянуть Густава III в зависимость от России, чем «вдохновить своего собственного государя на принятие более смелой и достойной системы». Это последнее высказывание отчетливо свидетельствует о собственных симпатиях Эллиота. По-видимому, Густав III верно о нем судил.
17 ноября Эллиот доносил, что пожалование Армфельту ордена Слона рассматривается как веское доказательство прочности новой системы взаимоотношений, созданной двумя дворами. Важно, что кронпринц Фредрик впервые отошел от одного из своих принципов, а стало быть, он должен был руководствоваться для этого весомыми причинами. В другой депеше от того же дня Эллиот говорит, что он нажимал на Бернсторффа, сказавшего, что альянс не заключен, но утверждавшего, что стороны договорились о некоторых решениях, направленных на обоюдное благо того и другого двора. Эллиот сделал из этого вывод о том, что результатом визита Густава III явилось «значительное изменение политической системы стокгольмского и копенгагенского дворов».
Вывод Эллиота прежде всего показывает, что Густав нашел у него понимание, а с ним и возможность контакта с вестминстерским двором. В доказательство доверия д’Альбедюллю в декабре было поручено проинформировать Эллиота о том, что Густав «согласен» с тем, что французский двор поощряет Россию к завоеваниям в Турции, и с тем, что все известия о восточном конфликте, присылаемые из России в Лондон, намеренно вводят в заблуждение. По-видимому, Густав был готов отказаться от своего союза с Францией, который до сих пор являлся краеугольным камнем его внешней политики, если сможет заручиться британской поддержкой против России.
В Стокгольме бедолага мистер Кине старался получить надежные сведения о происшедшем в Копенгагене и, наконец, решил, что опровержение Разумовского относительно изменения системы Данией и высмеивание им короля Густава приняли настолько преувеличенные формы, что не кажутся вполне достоверными. Представителям бурбонских держав были обеспечены более близкие контакты с шведским монархом, но от этого они не стали понимать намного больше, разве только удостоверились в неустойчивости ситуации. Им, как и всему дипломатическому корпусу, армфельтовский орден Огона внушил уважение. Когда Госсан говорил с Густавом в опере и поздравлял его с успехом в Копенгагене, король закрыл всю эту тему, сказав: «Если Россия не проявит осторожности и мягкости, она навсегда потеряет Данию». По мнению Госсана, это означало, что Густав глубоко проник в тайны датского кабинета. Донесение об этом было написано 30 ноября. 6 декабря из Парижа пришло известие о том, что Сталь фон Гольштейн передал ноту с тремя вопросами: 1. Заинтересована ли Франция в том, чтобы принять участие в защите Турции? 2. Как намеревается Франция совместить свой союз с императором со своим старым альянсом с Турцией? 3. Если какие-то особые причины помешают Франции сделать что-либо для Турции, считает ли она тогда, что обязательства Швеции перед Францией препятствуют шведскому королю в соответствии с трактатом 1740 года тем или иным образом оказать Турции услуги? В существующей ситуации это могло чрезвычайно обострить отношение Швеции к Франции. В ожидании реакции на это Густав 7 декабря имел продолжительную беседу с Корралем, в которой весьма серьезно развивал мысль о том, что ситуация является решающей. Он ждал ответов на свои вопросы, направленные версальскому двору; до сих пор он находился по отношению к Франции в том же положении, как перед началом войны между Россией и Турцией. Объединясь с Данией, он надеялся привлечь ее на французскую сторону, но если Франция не даст ему удовлетворительных ответов, он будет вынужден последовать за Данией и объединиться с Великобританией и Пруссией, особенно если Франция поддержит Россию. Его величество надеялся совсем отделить Данию от России; он сомневается в том, что испанский король не хочет оставить Францию в старой системе.