Как представляется, описанные Хейденстамом потемкинские декорации нашли непосредственный отклик во взглядах Густава III на положение дел. Он всегда реагировал быстро, и театр был особой сферой его интересов. Но панорама ситуации, которую содержит инструкция Спренгтпортену, показывает, что картина имела и иные штрихи помимо обнаруженной слабости России, повлиявшие на новую ориентацию Густава. Одним из них было бедственное состояние финансов Франции, заставившее ее кабинет бросить на произвол судьбы Голландию, когда в нее вторглась Пруссия для оказания поддержки штатгальтерской семье из Оранского дома. Другими факторами явились демонстрация силы Пруссией и преобладание Англии в торговой политике, которое могло бы послужить интересам Швеции и Дании-Норвегии, если бы беспорядки в России обратили Англию к продуктам горнодобывающей и лесной промышленности этих стран. Спренгтпортен должен был побудить разговорчивого графа Бернсторффа высказать свое мнение относительно положения России и событий в Голландии. Густав знал, что Спренгтпортен поддерживает и одобряет его новую ориентацию и сделает все от него зависящее, несмотря на то, что самый младший его брат Ёран Магнус теперь перешел на русскую службу.
В Стокгольме Густав скрывал свои планы; правда, оппозиционно настроенные круги всегда подозревали его в вынашивании военных проектов. Но он до такой степени последовательно придерживался намерения не раздражать безрассудно Россию, что смог долго держать общественное мнение в неведении. Герцогиня в своем дневнике говорит, что король хвалил ее за то, что она проявила чрезвычайную любезность по отношению к посланнику русского двора князю Голицыну в тот день, когда он узнал о начале войны между Турцией и Россией. В начале апреля король, правда, доверил Госсану свои впечатления от спесивой позиции русского двора, но спустя неделю представитель другого союзного бурбонского королевства, испанский министр дон Игнац Мария Корраль, с беспокойством докладывал в Мадрид о «las extraordinarias distinciones»[36], которые шведский король выказал русскому министру Разумовскому, хотя тот и не заслужил отличия. Негодование и болезненное отношение Густава к внутренней оппозиции, показавшей свою силу на риксдаге 1786 года и с тех пор расширившейся, были, напротив, широко известны и в Швеции, и за рубежом, и естественно, что внутренние противоречия воспринимались как главная причина изменений королевской политики. Это отражено и в исторических исследованиях. «Ему предстояло выбирать один из двух путей, — пишет К. Т. Однер в своем классическом труде «Политическая история Швеции в правление короля Густава III». — Первым был путь общественных реформ, строгой экономии и унизанных терновыми шипами лишений, который мог вести к цели лишь медленно; другим же путем было блестящее поприще бранной чести, и на нем он мог приступом воротить утраченную благосклонность народа и еще раз, как и в 1772 году, стать спасителем наций и героем».
Объяснение Однера согласуется с размышлениями современных эпохе наблюдателей и довольно глубоко проникает в психологические основы военной политики Густава в 1787–1788 годах. Но это объяснение не является исчерпывающим. Военные планы не были чем-то новым, возникшим после риксдага 1786 года, — новой была их направленность на Россию, и шведская дворянская оппозиция не давала к этому повода, поскольку старательно избегала связей с иностранной державой. Конечно, негодование на оппозиционеров жило в Густаве, но он не воспринимал внутриполитическую ситуацию как отчаянную. Состояние государственных финансов было, конечно, вопросом неприятным, но не требовавшим немедленного решения. Действующий министр финансов Руут, преемник Лильенкрантса, не был сторонником войны: его поведение противоречит предположению о том, что русская война должна была стать лишь отчаянной спекуляцией на готовности сословий к жертвам.
Густав III редко руководствовался столь рациональными мотивами, разве только в силу необходимости. Побудительные причины его действий были прежде всего личными. И в личном плане его отношение к правителям соседних держав претерпело развитие, с тех пор как в 1783 году, он готовил молниеносное нападение на Данию. Он познакомился с датским кронпринцем и проникся к нему симпатией, которая была для Густава естественной, поскольку ему удалось очаровать более молодого человека и внушить ему уважение к себе. И нежная дружба Густава с Екатериной II внезапно закончилась, когда она обнаружила по отношению к нему недоверие и презрение. Ее посланник дал своим поведением понять, что шведский король — человек незначительный, никчемный. И хотя актерские таланты Густава глубоко проникали в политику, они все же не смогли полностью скрыть его уязвленной гордости. Перед Кройтцем Густав делал вид, что Россия как дружественно настроенная держава является более надежным партнером, нежели Дания, однако это рациональное суждение не соответствовало ситуации второй половины 1780-х годов.
На 1787-й год пришлись сделанные Нолькеном описания нестабильности в России и особенно известия Хейденстама об уступчивом поведении русских перед угрозой турецкой войны и как венец развития событий само нападение турок, сдержанная позиция Австрии с началом войны и, наконец, потемкинские деревни. Возможно, Ю. А. Эренстрём, как раз возвратившийся из России после разрыва с Ёраном Магнусом Спренгтпортеном, тоже кое-что привнес в негативные описания. Однако самое важное — то, что Густав получил впечатление, что императрица коренным образом заблуждалась по поводу собственных ресурсов и была окружена ненадежными помощниками. Взять реванш у Екатерины II Густаву казалось возможным.
Но прежде всего нужно было постараться оторвать Данию от России, дабы избавить Швецию от постоянной угрозы войны на два фронта.
Прежде чем предпринять эти решительные шаги, важнейшей задачей Густава было узнать намерения союзных бурбонских кабинетов. Франция до сих пор являлась доминирующей великой державой, но по мере того как ее силы сковывались надвигавшейся революцией, все большее значение приобретала Испания. К тому же ее представитель в Стокгольме Корраль был одним из самых влиятельных лиц в дипломатическом корпусе и имел ранг министра. Между тем Корраль и Госсан поддерживали близкие отношения друг с другом и каждый докладывал своему двору о том, что король Густав говорил и тому, и другому.
2 октября, в день роковых депеш, Госсан докладывал, что в последнее воскресенье, 30 сентября, король Густав перед спектаклем попросил Госсана последовать с ним в сад Дроттнингхольма и, хотя стало уже почти темно, полчаса разговаривал с ним вопреки этикету. «Есть ли у вас позиция по отношению к войне, которая началась между Портой и Россией? — спросил Густав. — Мои чувства известны, мне не приходится говорить с Вами о них, но подумайте: Франция — держава, которая готова ко всему, что может произойти. Вам достаточно лишь шепнуть, и вы в мгновение ока соберете для нападения и обороны все ваши ресурсы. Иначе дело обстоит в Швеции, и дабы последовать своей склонности быть к вашим услугам, я должен быть за некоторое время предупрежден, чтобы иметь возможность провести мероприятия, которые могли бы быть для вас полезны». «Мне не пришлось отвечать на все эти вопросы иначе, как совершенно естественно признав мою неосведомленность относительно каких бы то ни было намерений моего короля, — говорит Госсан. — На короля произвели глубокое впечатление новые знаки интереса и дружбы, которые шведский король пожелал теперь ему выказать…» Остальная часть беседы касалась обстоятельств во Франции. Меры предосторожности, принятые им при этом разговоре в парке, сказал король, были продиктованы тем, что он заметил, что по указанию русского министра следят за каждым шагом Госсана. Король выказал Госсану «une grace infinil»[37] и доверительность, которые он, Госсан, едва ли осмелится обрисовать Его превосходительству адресату во всей полноте.