Борис Васильевич откинулся в кресле, если можно было еще называть креслом потертое десятирублевое изделие, много лет стоявшее у его стола. Скорее, это был просто стул, жесткий, но с круглой спинкой и подлокотниками. Однако Борис Васильевич любил его больше других вещей в доме и категорически запретил Софье Степановне даже думать о его замене, когда она пыталась как-то улучшить обстановку в квартире.
Страшное это кресло Архипова было первой вещью, которую они с Соней, еще только отвоевавшись, бедные и по-сумасшедшему счастливые, внесли в свой дом — двенадцатиметровую комнату. Можно было ограничиться еще более дешевым стулом, совсем простым, но они шиканули и купили это кресло. А сегодня оно выглядит так по-сиротски: меняются времена, что и говорить.
Он снова обратился к тетради.
«28 июля
За сутки поступило 406 раненых. Уснул в шесть утра. Разбудили через 20 минут. У Танкова внезапное сильнейшее кровотечение из раны на бедре — пытался сам сесть. Погиб. Может, оно и к лучшему? Жить таким калекой, да еще и евнухом, не сладко.
2 августа
Всю ночь шел проливной дождь. Все пропитано сыростью, дороги размыты, эвакуация почти застопорилась. А с передовой везут и идут. На полу в палатках грязь. О чем думали до войны? Нужны портативные легкие щиты на пол. Заканчиваю перевязку. Из дальнего угла доносится голос сестренки — Валюши. Ей всего 16 лет, а нежности и терпения в обращении с ранеными, как у бабушки, нянчившей дюжину внуков».
Да, кажется, с этих щитов все и началось. Щиты-то они потом сделали, и, между прочим, опыт этот широко на фронте распространился. Так и называли — «щиты Архипова». А Борис Васильевич тогда завел еще особую тетрадь, в которую заносил описание, а то и маленький чертежик делал всякого усовершенствования, какого требовала обстановка. И действительно, потом, уже в мирных условиях, многое было использовано и, так сказать, внедрено. Значит, не зря записывал…
«3 августа
Никак не могу привыкнуть к мысли, что раненых, которых я здесь оперировал, будут где-то долечивать, а я так никогда и не узнаю, что с ними. Умер ли? Жив ли остался человек? Или повторно оперируют? Хвалят или костерят меня? Рентгена нет. Без него как слепой. Да что рентген. Электричество не всегда. Движок, пропади он совсем, опять заглох. Спасают карбидки и «летучие мыши». Обзавелись чудесными карманными фонариками — трофейными. Штучке две копейки цена, а без нее шагу в темень не сделаешь.
5 августа
Оперировал немца, капитана, парашютиста фон Гретта. Ранение тяжелое — тазовые кости, копчик. Щеки у него бледные, отекшие, нос прозрачный — начинается сепсис.
После него ополченец — доцент-филолог. Где-то потерял очки. Ничего не видит. В руке разорвалась граната.
8 августа
Помощники мои: Набиров — стоматолог, ходит за мной по пятам, старается; Квятковский — толковый, не успел окончить ординатуру; Елена Лезеревич — маляриолог. Старшая сестра — Соня Черевичная — уже нюхала порох под Выборгом. Валя — сестренка из психодиспансера. Остальные — «детский сад», рокковские, однако держатся молодцом. Бендич — отличный фельдшер, но матерщинник. Не понимаю, когда успевает любовь крутить с Соней. Пригрозил ему, чтоб не портил девушку. Да и вообще, до любви ли тут?..»
Помнится, это было первое упоминание о Соне в его дневнике. И о том, что на фронте не до любви, Борис Васильевич (сколько же ему тогда было? Двадцать четыре? Нет, больше. Двадцать шесть!) писал вполне уверенно и серьезно.
Через несколько месяцев он бы этого уже не сделал.
А вот чувство внутреннего протеста и досады, что где-то кто-то будет долечивать его оперированных, стремление все до конца сделать самостоятельно, — это он еще тогда в себе заметил. И это осталось — все сам! Наверно, будь он конструктором, он пытался бы весь самолет, от пропеллера до хвостового оперения, собрать сам, один, хоть это и невозможно.
Да и в современной хирургии такое становится все менее возможным. Скоро, наверно, хирург подойдет к столу, увидит строго ограниченный белой стерильностью кусок человеческого тела, разрежет, сделает, зашьет. Или, может, зашьют даже другие? Несколько утрировано, конечно, но к тому идет. А Архипову хочется иного: встретить человека, изучить, прооперировать, выходить и выпустить здоровым. Не зря же Соня говорит: «Земским врачом бы тебе быть». А разве плохо?
«10 августа
Из полка привезла раненых санинструктор Федосеева. Я уже слышал о ней. Хрупкая девчонка. Как она вытащила этого стокилограммового Курочкина? У нее талия, как у него шея, сантиметров, наверно, сорок. Училась в балетной школе. На фронт пошла добровольцем.
11 августа
У Лучинина из грудной клетки удалил лучик от ордена Красной Звезды. Он попросил припаять и прикрепить к рубашке. Отдал нашим мастерам-умельцам из роты выздоравливающих, пусть хоть расшибутся, да сделают.
14 августа
Жаль Бабенского. Чего я сто́ю? На ноге у него появились бронзовые полосы и пятна. Надавливаю — не бледнеют. Из ран приторно-сладковатый запах. Газовая гангрена! Почему так молниеносно? Ампутирую. Не решаюсь отправить в тыл. Ночью погиб, не приходя в сознание. В вещевом мешке — справочник для поступления в вуз. Поздно я, сукин сын, поймал у него газовую. Не пригодный я хирург к войне.
17 августа
Набиров придумал портативные двухъярусные станки-вагонки для носилок. Беда с носилками. Крадут их у нас
Сержант Данилачин. Ранена бедренная артерия. Сшил сосуды. Появился пульс. Эвакуировал. Послал с ним письмо с просьбой сообщить, как у него будут дела. Ужасно все-таки ничего не знать о своих оперированных.
У Цветкова ранена трахея и гортань. Кормим через нос.
22 августа
Мои ребята помаленьку овладевают оперативной техникой, но запретил им под страхом смерти без меня ампутировать. За два месяца они сделали столько операций, сколько в мирных условиях не сделают и за три года. Больше всех радует Квятковский. Неустанный и с искрой в голове.
25 августа
Жарко. Оперируем под открытым небом. Под кроной огромного дуба. Ему лет сто.
Когда разбомбило палатку, помог Соне Черевичной перенести ее чемодан. Он оказался таким тяжелым, что я его уронил, он раскрылся — одни книги. Соня сконфузилась и покраснела. Бывает же кожа такого необычного цвета. С персиком сравнивать — старо, а с чем еще?»
Больше в дневнике записей о Соне Черевичной не было. Не было и мудрых высказываний на тему о том, что на фронте для любви места нет. Оказалось, что ей, голубушке, как и подвигу, всюду место.
А уж обстановочка была не из подходящих! Перелистывая грязные, подчас со следами земли, мятые странички, Борис Васильевич всякий раз думал: хватило бы у него сейчас сил перенести все это? По второму разу. Хотелось думать, что хватило бы. Думать иначе — значило бы признать старость, а на это Архипов, наверно, и в восемьдесят не согласится.
Обстановочка была…
«2 сентября
Танкист Каталадзе. Ожог туловища и ног. Все время кричит, бредит, уколы не помогают. Млынарчиков ранен трое суток назад. Ранение селезенки и кишечника. Оперировал. Живет…
Кое-чему мы уже научились. Уже не стремимся удалять каждый осколок или пулю. Приехал армейский хирург Бочаров, пробыл сутки. Крепко помог. Хвалил. Записал биографические сведения, мои и моих молодцов.
5 сентября
Почти весь день не работали. Переезжали восемь раз с места на место. Эвакуировали всех черепников и раненых в позвоночник на городских автобусах.
Привезли начштаба дивизии подполковника Акопяна. Ранения в шею, в грудную клетку, в обе ноги и руки. Но все не тяжелые. Месяца через два будет воевать. А у ординарца ранение одно, но смертельное.
8 сентября
Сгорела госпитальная палатка. Попала искра из печки. Переделываем искроуловитель. Никто не пострадал. Сгорели все вещи.
17 сентября
Оперировал сердце. Два раза прекращалось сердцебиение. Третий раз — у меня. Еще никогда не держал сердце в руках. Удивительное ощущение. Утром расцеловал Выгодского. Спасибо ему, что остался жив…
22 сентября
Связистка Шерстнева. Ранение шеи. Извлек осколок мины. Смертельное кровотечение. Может быть, не нужно было трогать осколок?
25 сентября
Страшно смотреть, как грузят на газики раненых. Представляю их мучения от каждого рывка автомобиля по разбитой дороге до Вязьмы.
3 октября
Приехало начальство. Почему вы так много оперируете на месте? Эвакуируйте как можно скорее… Немцы наступают. В плен попадете! Наши отступают…
А куда я денусь от своих раненых?
10 октября
Живы! Успели выскочить из Вяземского котла. Моросит снег. Туман. Погода нелетная. Первый раз за месяц парился в баньке. Бомбежка. Выскочили с Набировым голые и — в грязь. Смех и горе.
2 января 1942 года
Много тяжело раненных фрицев. Немцы бросают своих запросто на произвол судьбы. Оказываем помощь. Наступаем. Мосты все взорваны. У здоровых кости трещат от этих гатей, а каково раненым?
Видел лагерь наших раненых военнопленных в Можайске — в церкви. Лежат покорные. Ни на что не жалуются и не просят помощи. Некоторые при разговоре плачут. Силы у многих пришли к концу. С трудом шевелят губами. Пищу не получали около двух недель. Вместо воды — грязный снег. Всюду трупы. Сотни трупов.
Февраль
К Наташе приехала мать. Нет сил, говорит, ждать писем от дочери. У меня никого больше не осталось на свете. Не уйду от вас. Что будет, то будет! Пришлось зачислить санитаркой. Характер у тетки свирепый. Раненые ее побаиваются, прозвали «генералом».
Март
Бендич и Мурзилка все-таки поженились! Подружки отгородили им простыней закуток в углу землянки. Днем снимают, на ночь вешают. Сегодня чуть было не попались. Приехало высокое начальство. Скорее простыню долой, Бендичу на голову косынку, самого под одеяло. Мурзилка рядом. Начальство ничего не заметило, благо горела только «летучая мышь».
Апрель
В команде выздоравливающих трое бывших уголовников. Публика мрачноватая, но у всех ордена Красной Звезды. Верховодит всей командой Воскобойников. Узнав, что у меня украли часы, сначала не поверил. Через час принес штук двадцать часов, три четверти из них трофейных. Поглядел — моих нет. Воскобойников сапогом раздавил все часы в присутствии всей команды. Все молчат. Через полчаса вернулся и принес мои. Утром на физзарядке одного орла не было. Сказали — заболел. Я навестил. «Фонари» под глазами и сломано ребро.
Май
Получил выговор. И по заслугам. Лезеревич констатировала смерть у Ястребова. Вынесли на носилках в морг, а когда перекладывали на пол, Ястребов застонал. Санитары сбежали, по дороге наткнулись на замполита. Ястребов умер через трое суток, но это ничего не меняет. Факт есть факт! Лезеревич плачет, а мне ее не жалко! Дешевые слезы.
Июль
Тяжелая история случилась сегодня у Сони Черевичной. Вызвали ее срочно к майору Великанову. Это пограничник, войну начал лейтенантом. Два ордена Красного Знамени. У нас второй раз, но сейчас ему не повезло.
«Посидите возле меня», — попросил он, а когда Соня села рядом, взял ее за руку и говорит: «Сейчас я умру». Захрипел и сразу затих, а пальцы не выпустил. Черевичная — не Лезеревич. Она руки не отняла, пока тот не стал стынуть, но потом свалилась в обмороке.
Август
Бьюсь третьи сутки с Чесноковым. Меняется буквально на глазах. Час жизни — что год лишений. Запавшие черты лица. Кожа бледно-землистая. Возбуждение усиливается, будто пьянеет. Без причины то смеется, то плачет. Нога вся отекла. Так хочется спасти ему ногу. Эх, если бы мы могли пересаживать ногу от умерших! Ни одна самая сложная операция не отнимает у меня столько душевных сил и напряжения, сколько ампутация. Расписываешься в бессилии. Сделаю еще несколько дополнительных разрезов. Если через час-два отек не спадет, придется отсекать по пах.
Чудо! Отек чуточку спадает…
Октябрь
Войска окопались. И мы с ними. Жаль. Мечтали до зимы освободить Минск.
С перевязочным материалом плоховато, приходится стирать бывшие в употреблении бинты. С работой полегчало. Завтра поеду поглядеть Смоленск.
Сироткин во время обхода сунул мне в карман записку.
«Умоляю перевести меня в другую палату. Вчера узнал, что на моей койке уже умерли три человека. Может быть, глупо так писать, но ничего сделать с собой не могу».
Мальчик мой! Ему еще восемнадцати нет, а жить не суждено. Я совершенно бессилен. Все мы, черт возьми, беспомощны. Ранение позвоночника с полным разрывом спинного мозга. Он еще никогда в жизни не брился… Никому не скажешь, а устал я от войны, от операций, от ампутаций ног и рук, от могил братских…
Какая это мука — быть врачом на войне! Не могу забыть глаз Сироткина».